Летние дни прыгали, как целлулоидные шарики, с бездумным легким стуком, но для Адьки прыжки этих шариков были ограничены, по крайней мере, двумя стенками. Первой стенкой была необходимость уговорить Колумбыча, а второй стенкой, ох, являлась Лариса.

Конечно, они встретились с ней после ее поездки с мальчиками на лиман. Встретились они на пляже, куда прикатили с Колумбычем после безуспешных попыток привести виноградник в надлежащий вид.

– Ну его к псам, – сказал Колумбыч. – Ты знаешь, он в Уссурийском крае просто в тайге растет. И ни черта с ним не делается.

– Правильно, – сказал Адька и зашвырнул ножницы. – Едем обмывать трудовую пыль.

Казалось, что в этом дурацком городе имелся только один «Запорожец», а так сплошные «Волги» по шоссе, и Колумбыч компенсировал чувство неполноценности тем, что старательно «делал» каждую «Волгу». Водитель он был классный, еще с монгольских времен, и мотор у него всегда был отрегулирован до тонкости. А может, все дело заключалось в том, что за рулями тех «Волг» сидели собственники-копеечники, у которых страх за добро начисто съел самолюбие.

На пляже Колумбыч миновал стоянку, что размещалась на единственной площадке плотного грунта, рядом с дорогой, проехал дальше и лихо, с разгона, взлетел на высокий песчаный вал, отделявший полоску пляжа от простой суши. Так он и встал на высоте, маленький зеленый «Запорожец», над всей человеческой суетой и грохотом, а люди и прочие классные машины были просто внизу. Колумбыч на сей раз не похвастался, но ехидная радостная ухмылка так и растягивала и без того щелевидный рот.

Тотчас снизу из коричневого мельтешения вынырнула Лариса и побежала к ним, приветствуя Адьку словами:

– Адик, ты где ж пропал?

– А ты уже вернулась? – спросил Адька. – Как отдых на лимане?

– Да ну их, – простодушно ответила она. – Я вначале поехала, а потом передумала.

Сказала и оставила Адьку размышлять над загадочным смыслом сих слов. Сейчас она опять походила на свойского конопатого парнишку. Куда она ухитрялась прятать в себе ту рыжеволосую мадонну с полупудовой короной волос и мерцающим взглядом – оставалось неизвестным.

– Поплывем? – сказала Лариса. – Тут одни склеротики и паралитики. Плавать умеют, а подальше уплыть бояться.

– Конечно, – сказал польщенный Адька.

И опять они болтались вдвоем на зеленой воде где-то около противоположного берега Азовского моря, и весь пляж с публикой, машинами и мачтой спасателей казался отсюда маленьким и ничтожным.

– Давай кто глубже опустится, – сказала Лариса. Они опускались в прозрачную зеленую воду, в которой можно было отлично видеть друг друга, только все казалось зеленым и расплывчатым. Там, на каком-то метре глубины, Адька ее поцеловал, после чего, конечно, пришлось спешно выбираться наверх, ибо воздуху не хватало. После того как они отдышались, девчонка посмотрела на Адьку и хмыкнула так, что его бросило в жар, несмотря на прохладу воды и вообще неподходящую морскую обстановку.

Весь этот день Лариса вела себя по-ангельски и не покидала их трио из Адьки, Колумбыча и «Запорожца», домой она возвращалась вместе с ними, а вечером они с Адькой отправились в кино на фильм «Брак по-итальянски».

Опять Адька провожал ее в благоухании южной ночи. Акации над асфальтовым тротуаром в темноте казались могучими столетними липами, звук шагов четко раздавался в тишине, и казалось, что они идут в каком-то тоннеле или черт его знает из каких детских воображаемых картинок взятой аллее средневекового парка. Он и она. Там, за деревьями, прячется замок со всеми своими мостиками, рвами и силуэтными на фоне неба часовыми на гребне стены.

Пятачки света от фонарей позволяли посмотреть друг на друга при свете. Лариса была молчалива на сей раз, и, когда Адька смотрел на нее в очередном световом пятачке, она улыбалась смущенно и хорошо.

Потом они спускались вниз по опасному для обуви переулку, и опять был ночной крик: «Ларка! С кем ты там?»

Он попробовал ее торопливо поцеловать, но она ловко подставила щеку и прошептала скороговоркой: «Завтра увидимся».

Когда Адька вернулся домой, Колумбыч сидел за столом в очках. Очки он надевал, когда надо было что-либо мастерить. На столе, на газетке, лежала куча всяких приспособлений.

– Знаешь, – сказал Колумбыч, – ложа-то у меня у ружья лаком покрыта, а у порядочных ружей она только с полировкой, без всяких лаков. С ореховым маслом отполирую – будет высший класс моя двустволочка. Осенняя охота скоро, а утки здесь – пропасть.

Адька ничего ему не сказал, посидел, посмотрел, как Колумбыч работает, – всегда приятно было смотреть, как Колумбыч что-либо мастерит своими лапищами величиной с половину журнального столика каждая, и знать, что из этих рук обязательно выйдет вещь.

Потом Адька ушел спать счастливый. В палатке он долго лежал с открытыми глазами. На землю гулко хлопались недозрелые яблоки. Они попадали почти все, ибо зной иссушил землю, а до поливки у Колумбыча как-то не доходили руки. Во тьме южной ночи собаки вели разговор из одного конца города в другой, иногда по улице с приглушенным треском проносился мотоцикл: шла сложная ночная жизнь городка.

Адька чувствовал спиной, как где-то на необозримой глубине под ним дышат, шевелятся и живут земные пласты глинистой майкопской толщи, той самой, что дает нефть. Адька успел уже заметить, что в здешних краях нет привычных ему камней, а есть глина разных цветов и немного плохого песка. С мыслями о майкопской толще, о которой Адька знал по геологическому курсу в институте, он и уснул.

Ему еще много ночей предстояло пролежать вот так в палатке с открытыми глазами. Легкомысленное прыганье целлулоидных шариков завораживало, и весь план Адькиного отпуска летел к черту. Колумбыч вел себя, как впавший в склероз конь, не желающий понимать простых вещей. Он уходил от серьезного разговора под предлогом забот о большом хозяйстве: крышу красить, яблони окопать, построить хозяйственный настоящий сарай, где будут зимой храниться лодка и лодочные моторы, и так без конца.

Но Адька ясно видел, что все это хозяйство идет само по себе, все зарастает и забор не чинится. Начав чинить забор, Колумбыч вдруг вспоминал о машине и уже не отходил от нее сутки, регулируя какой-то волосяной зазор в зажигании. А когда Адька предлагал строить этот пресловутый сарай, Колумбыч вдруг начинал сортировать патроны и вообще ревизовать охотничье хозяйство – охота-то осенняя на носу.

Все-таки в один из вечеров Адька заставил Колумбыча заговорить.

– Не могу бросить, – сказал Колумбыч. – Оставить так – все придет в полную разруху. Здесь это быстро делается. Продать – подумай: в мои годы и опять без угла своего, и вообще с неясными перспективами. Оставайся лучше ты здесь. Знаешь, какие на Тамани идут раскопки?…

Столь наглого предложения Адька не ожидал, и упрямство его ожесточилось.

С Ларисой дело обстояло не лучше. Она вела себя примерно так, как ведет себя знак электричества на выводах динамо-машины переменного тока. То он видел ее на пляже среди парней, которые, сделав из рук мостик, подбрасывали ее в воздух, а она крутила двойное сальто. Адька смотрел и сгорал от ревности. То она говорила: «Шумно очень, давай отойдем», и они отходили в сторону и лежали на ракушке, а она сыпала на Адьку эту ракушку из ладони и бормотала разную женскую чепуху, которую приятно слушать. Внешние ее метаморфозы были просто поразительны. Иногда они днем ходили по городку, выбирая какие-то нужные ей пустяковые покупки, и встречные мужики прямо брякались на знойный асфальт от нахлынувших чувств и зависти, что такая девушка идет под руку с Адькой, а не с ними. Наверное, у Адьки был слишком многообещающий вид, и потому заговаривать и даже отпускать замечания они не решались.

Вечера они проводили в основном вместе, именно в основном, ибо она частенько вдруг бросала Адьке: «Подожди, мне надо поговорить вон с тем мальчиком», и говорила с ним по часу и больше, а Адька должен был изучать витрины. Плюнуть на все, повернуться и уйти было делом бесполезным. Адька и это пробовал, но она через час приходила к ним, вызывала Адьку и спрашивала простодушно: «А чего ты меня на улице бросил?» Простодушие ее обезоруживало, оставалось только клясть свою душу, способную на грязные подозрения.