Один умник сказал, будто Гитлер поближе к Богу, чем, например, Серафим Саровский, чем скучные монахи и добродетельные святоши. Он выходил и излучал свет. Он делился с людьми энергией. Он трахал весь народ, как любимую женщину, и стране было хорошо, как любимой женщине, которую трахает любимый мужчина. Ведь любовь - это энергия, а энергия - это любовь, и не бывает одного без другого. Гитлер в раю.

Иисус тоже недалек от Бога. Вряд ли дальше Адольфа. А может, ближе. Но нам тяжело судить о Христе, толком мы о нем ничего не знаем. Никакой информации: так себе, легенды и басни, трактовки и измышлизмы, комментарии и опровержения комментариев.

Он мог прийти сущностью, посланной с Альфы Лебедя для развития земного самосознания.

Он мог родиться человеком, параноикам и шизофреником: слышать дивные голоса, маяться недержанием воли, идти на смерть как на тульский пряник.

Он мог быть жестким парнем и предтечей Великого Инквизитора. Говорил же, что враги человеку - домашние его, говорил, что иногда член надобно отсекать, много чего веселого говорил про гиенну огненую и смоковницу. Садист, стало быть?

Он мог слыть простым пацифистом, анархистом и хиппи. И наш век щедр на эту породу, и такие нужны.

Он мог любить людей. Учить евреев культуре чувств и отрешению от тупой агрессии. Какая цивилизация, если вместо культуры чувств - тупая агрессия?

Много забавного о нем можно прочесть у Ницше и Достоевского, у Ренана и Булгакова, у Толстого и Пети Васечкина. Много чего можно напридумывать самому, благо поле распахано, но поле широко.

Мы все равно о нем ничего не знаем.

Вот о Гитлере знаем.

Давайте о Гитлере?

Давайте о надоях молоко в деревне Малые Чуханы?

Давайте о ставке рефинансирования ЦБ?

Давайте о Боддхидхарме?

Давайте про пот и слезы трудового народа?

Давайте про славные годы молодые?

Давайте про первый поцелуй и первую рюмку водки?

Давайте про сирых и убогих?

Давайте за жизнь, ребята, пора уже.

(Здесь правильно отложить, достать стакан, отвинтить и выпить. Чем больше, тем любопытнее. Иначе проблемы. Принцип тантры: пей, пока не упадешь, а потом поднимись и добавь еше, а потом опять поднимись, а потом тебе Господь-то и воздаст по заслугам.)

Давайте, ребята...

А давайте про пот и слезы трудового народа?

А давайте запоем песню, русскую народную, задушевную, удалую, чапаевскую, чтоб ушки тряслись и ноженьки в пляс пускались? Чтоб рученьки по коленкам хлопали? Чтоб в головушке зазвенело? Чтоб хвостик закручивался? Чтоб в животике забурлило? Чтоб рожки упоительно задрожали? Есть, ха-ха, возраженьица?

Же не компран па, сказал Мазарини. А мы козла за такие речи на Соловки, пусть понюхает козел ледовитое море, пусть расчухает, козел, что и как, и по каким правилам...

"А то!" - сказал Соломоныч. Вылез из норы, обнюхался, почесал тыковку, и ну частушки наяривать:

Вновь жиды спасли Россию,

Пушкин в дилеры ушел,

Заверни мне мать-Европу

В чингисхановский рулон!

Ай да молодец - профессионал, знать, частушечного дела. Учился, наверное, долго, в Оксфорде пропадал, в "плехановке" водил хороводы, в Гарвард ездил на стажировку, а в Латинском квартале отсыпался. Курил там наркоту, спал с нерусскими. Крякнул Соломоныч, закусил удила и выдал:

Эй, братан, давай попробуй

С нами спеться в унисон,

Сионистскую водярой

Угостил меня масон!

Долго и несмолкающие, переходящие в овации и долгие поцелуи, в фуршеты и в кабинеты, в шведский стол и в шведскую любовь, в русскую баню и во франзуское подполье.

Лавры поэта Соломоныча не давали спать, не давали есть, мешали ходить и заниматься любовью. Вышел тогда юноша бледный со взглядом смущенным и произнес свое:

Мы наглядно время убивали

Проводя его за разом раз

Во времена, когда еще не знали,

Что это время убивало нас.

Ему тоже рукоплескали, но чуть потише, чем Соломонычу. Он продолжал:

Атрибут божественности бога

Испарился где-то за чертой,

Во владеньях городского смога

Растворившись после запятой.

Все задумались. Юноша удалился в гордой тишине и одиноком покашливании. Выбежал на сцену мальчик и прошепелявил детские необузданные стихи:

О мои океаны и реки,

О мои золотые моря,

О арийцы и чебуреки,

Посмотрите - гаснет заря!

Мыслей отмирающий клок:

О моя разбитая люстра,

Мой небеленый потолок,

А на потолке - Заратустра.

Пацаненка унесли на руках, в дороге закармливая леденцами и шоколадками. Мальчик отбрыкивался и чмокал, а его в десяток рук гладили по голове.

А вот наконец-то вышел сельский дурачок и порадовал:

А в лесу живут серые волки,

И про них ходят черные толки,

Будто эти серые гады

С ветеранов снимают награды.

Ветеранов сжирают ублюдки,

А награды потом продают,

Сотню долларов варят за сутки

И в Швейцарии летом живут.

Ты хотел бы жить, как они:

Беспредельно, покоя не зная,

Но проходят смурые дни,

Не берут тебя серые в стаю.

Потому что ты человек!

Испокон презирают нас волки.

На дворе закругляется век,

А по лесу ходят черные толки.

Сельского дурачка осторожно выслушали, вежливо похлопали, закрутили ему руки за спину и проводили в поселковый дурдом. Суть в том, что дурачишка был не простой, а маниакальный: пырнул ножиком семерых человек и пошел стихи декламировать. Но мудрые правоохраниетели знали о его пагубной страсти к музе. Не ушел бедолажечка далеко, загубило его сочинительство.

Залетел на огонек Святой Дух. Материализовался, как положено. И давай свое гнуть.

Отсвистав на горе,

на зимовку уходят

последние раки,

а Макар-людоед

все гоняет телят

и семь раз отмеряет,

где нужно отрезать,

ты Россия моя,

убежавшая в лес,

за родные края,

словно восемь чудес

позабытого Старого Света;

я смотрю на тебя

отщепенцем от лета,

как адепт октября,

и на мне его мета,

и не в силах понять,

кому нужно все это?

я пока отщепенец от лета

и любитель смотреть,

как идут зимовать,

отсвистав на горе,

предпоследние раки.

И растаял.

А вот и романтичная девушка в рваных джинсах. С боем прорвалась она к сцене, когтями и штыками, зубами и ножами, вилками и ложками расчистила себе путь. И летели от нее мужики вверх тормашками, кричали и плакали, и молили о пощаде слезливыми голосенками. Но не жалела отчаянная сильный пол. Презирала якобы сильных.

Романтичная сказала, что будет на потребу народа стих читать. И топнула ногой в рваной джинсе, чтоб заткнуть крикливых, унять шумливых и успокоить изрядно буйных. Наступила звонкая и тонкая тишина.

У побережья льдистого моря

На чернеющем дохлом снегу

Сумасшедший рассазывал с горя,

Перед тем побывавши в раю.

Я видал пресловутое Третье,

Я Господь не даст мне соврать,

Это дивное тысячелетье

Только лучше бы не видать.

Я видал процветающий город,

Миллионы довольных рож,

Но победа людского счастья

Мне острее, чем острый нож.

Места хватит под солнцем многим

И уют достанется всем:

Инвалидам, ворам, убогим

И сменившим ночи на плен.

Я смотрел, как обедают люди

И как пьют безболезненный яд,

Как любовь готовят на блюде

И как мало ее хотят.

От рождения все свободны,

Только дети устали играть,

Только женщины их бесплодны,

А мужчины привыкли спать.

Что достигуто - то убито,

Умерла последняя цель.

Негодяям пришла финита,

А планета села на мель.

Мне занудна победа счастья,

Я хочу и стремлюсь назад,

Побывать у дьявола в пасти

И в безумном краю доживать.