- Нет.

- Ну ладно. Как вы думаете, в тюрьме можно жить?

- Живут же люди.

- Как вы думаете, я издеваюсь?

- Нет, скорее всего.

- А что я делаю?

- Не знаю.

- Еще бы! Хотите, дам Библию?

- Нет.

- Почему?

- Поздно.

- Петр Первый был сволочью?

- Откуда я знаю?

- Вы не знаете. Но скажите.

- Нет, не был.

- Он топором рубил головы. И сына учил рубить.

- Тогда, наверное, сволочь.

- Лучше сто друзей, чем сто рублей?

- Сто рублей не деньги.

- Это пословица. Что важнее: деньги или друзья?

- Кому как.

- Я вас спрашиваю.

- Наверное, друзья.

- Когда последний раз смеялись?

- Не помню.

- А матерились?

- Не помню.

- А гуляли по городу?

- В мае.

- А медитировали?

- Никогда.

- Любите "Битлз"?

- Кое-что.

- Представляли себя в роли маньяка?

- Нет.

- В роли Жириновского?

- Нет.

- В роли Христа.

- Нет. Кончайте, пожалуйста.

- Я знаю, когда закончить. Читали Блаватскую? Кастанеду?

- Нет.

- Знаете, кто это такие?

- Слышал.

- Так знаете или нет?

- Нет.

- Хотите встретить шамана?

- Зачем?

- Ну не знаю. Поговорить.

- О чем?

- Белье часто меняете?

- Раз в неделю.

- Носки грязные?

- Да.

- Спать хотите?

- Пока еще нет.

- А есть?

- Час назад хотел.

- А сейчас?

- Все равно.

- Со мной можно договориться?]

- Нет.

- Мне нравится наше общение?

- Я думаю, нет. Что интересного-то? Для вас?

- Ошибаетесь. Хотите узнать, как устроена ваша психика?

- Ничего больше не хочу.

- Я мог бы рассказать. Нужно?

- Давайте завтра?

- Значит, никогда. Кофе будете?

- Буду.

- Вас устраивают условия содержания?

- Да.

- Ну вот и хорошо, - сказал мирный, поднимаясь с кресла.

Ступил к двери, шагнул еще раз. И вышел, и был таков, радостно-клетчатый. Через полминуты раздался шум, возникла высокая девушка, та самая и никакая иная. Поставила и повернула прочь, без улыбки, без слов, мягкий поступью, легким телом... Сделала свое - обещал он узнику кофейный напиток.

Сыро и серо стало, мусорно и грузно, дух перехватило и за рожки взяло, хвостик выкрутило. Онемели мысли, под наркоз мозговые шестеренки ушли, остались чувства одни - рваные, как простуженный ветер на побережье. Отблевался Смурнов словесною рвотою, полегчало ему, стал думать и ответы искать. Отчего так лихо после беседы, после честной и задушевной? Али оскорбили его? Али пальцы неповинные вырвали? А на месте пальцы-то, и спроси себя - нет, не пострадало достоинство, - можно жить и себя уважать, только жить не хочется, а умирать опасно, а чувства рваны, и гниет, и простуженный ветер на побережье. Али говорил не то? Али голос плох? Али взгляд слаб? Али жил не так и делал не то, думал не так и пищу пережевывал, и в туалет ходил, любил не так и ненавидел не тех? И неправильные мысли думал от рождения до сегодня? И не умел-таки думать, и любить, и ходить, и пищу переваривать.

А тогда как? Вернуть бы клетчатого, привязать и спросить с пристрастием: как оно и почему оно, есть ли выход отсюда и вход туда, есть ли правда на земле и погода на небе, солнце и луна, день и ночь, вариант и метод, путь и спасенния. Клетчатый - бог, клетчатый знает, он расскажет и объяснит, только б вернуть. Не вернешь ты клетчатого, не ухватишь за круп вчерашнее, так тебе и жить-доживать, таракан гонять и мышек веселить.

Опечалился Смурнов, а потом заснул.

Проснулся среди ночи, за окном темнота, а сна ни в одном глазу, и в ноздрях сна нет и в барабанных перепонках, и во всех мозговых клеточках. А раз сна нет, ударил он выключатель, мигнула лампа под потолком, засветила покорным светом. Ага, сказал он и положил блокнот на центр стола, раскрыл его и прищурился, рыкнул и топнул, и воткнул острие шариковой ручки в минувшее.

Пытался изобразить Катю. Такой как есть, без одежды и ложной скромности. Не получалось у него, не было таланта художественного. Порвал два эскиза в бумажки мелкие, расшвырял по комнате, развеял по миру и вернулся к тому, что пока получше творилось.

Он писал про дворовой футбол и первую пятерку по русскому, и первую двойку по математике, и первое четыре по истории коммунистической партии. Он вспоминал паренька, с которым делил парту в первом классе, и во втором, и в третьем, и кой-какие радости делил, и сыр, и печенье, и окрики учителей за болтовню с соседом - а значит, делил время, делил часть жизни, а тот, с кем ты делил время жизни, всегда навечно, всегда рядом, всегда прорастает в тебе тысячью невидимых нитей, всегда говорит с тобой, что бы ты ни делал, в любом времени и в любой точке земного шара. Конечно, Смурнов забывал тех, с кем когда-то разделял время жизни, все не помнят и он не помнил, он как все, все как он - но эти люди все равно говорят с тобой и диктуют тебе стиль, расставляют твои встречи, выбирают тебе судьбу, находят мужа или жену - они, уже неживые в пространстве реальных фактов, живые в жизни, но физически ушедшие от тебя и все равно властно не отпускающие. От них не уйдешь, их власть навечно; но человеку не нужна чья-то власть, даже власть любящих и любимых, она все равно мешает, потому что без нее сильнее, чем с ней, просто видишь дальше, когда смотришь без них - так что с ними делать, с хорошими и с козлами, с ушедшими и сотворивщими тебя по образу и подобию того, что им выпадало творить и раньше? Сначала, наверное, понять их тени, а затем приветить, а затем еще раз понять - пронзительно, до конца, а затем расстаться с ненужным пантеоном теней, сохранив, конечно, добрую память о них, причем о всех: кто любил тебя и мешал, кто спас и мучил; так вот, ее-то сохранить, а сеть порвать, достать из себя все занозы, все до единой побросать на землю и сжечь, и танцевать в этом пламени, возрождаясь для новой жизни, той самой, что ждет только тебя и никого больше. Ведь у каждого своя карма, свой набор бывшего, свой вопрос. И своя задача сжечь именно эту карму и ответить на свой вопрос, поставить свои точки над своей буквой "i". Тогда, наконец-то, окажешься в том месте, где можно двигаться, дышать и определять направления. Самое главное - самому определять направления, а не предоставлять это тем, с кем делил когда-то время жизни, кто всегда и везде определяет их за тебя, большинство из них этого недостойны, они и за себя никогда и ничего не могли определить правильно. Ну а чтобы разобраться с тенями, надо вызвать каждую. Встречать их с любовью и пониманием, без страха и комплекса, без глупости и зажима, заключать их в объятия, трогать, узнавать, смеяться - а затем бить раз и навсегда смертным боем, и чтоб не встали, не поднялись. Насмерть бить, но открыто, от макушки до пяток преисполнившись понимания и любви, что сегодня одно и то же, потому что в момент понимания исчезает нелюбовь, мир понимается до последней точки как совершенство, как безумно красивый и правильный механизм, а любой законченный до финала путь - например, путь той же любви, - неизбежно кончается пониманием, как, впрочем, и любой другой путь, даже путь ненависти, лишь бы пройденный до конца и впечатанный в мир по максимуму.

7

Оставалось ему работать на службе год и три дня, а в Отчизне той порой пошла веселуха. Жизнь вздрогнула и задергалась, как из летаргического сна вытащенная, и денечки начались отвязные, такие, что отвязней и некуда.

А чегой-то это, говорил народ, наблюдая бандитские толковища. А зачем, изумлялся окрестный люд, изучая первые сексшопы и коммерческие ларьки. Ой ты, дивился Иванов, когда ему разрешили почитать "Архипелаг ГУЛАГ". Ну ни хрена, охали пенсионеры, по КВН заслышав первые шутки про родную партию и правительство. Вот это да, думал Смурнов, внимательно читая в "Комсомолке" и "Аргументах" про безбожные привилегии партийной элиты. Ой-хо-хо, думал Коротич, вытанцовывая из кабинета товарища Яковлева. Ну, басурмане, ужо я вам, шумел народный мессия в окружении команды апостолов. Даешь правду, думали тысячи человек, столичным днем митингнув на воздухе перемен. Просто ошизеть, вдумчиво рассуждали спокойные, наблюдая, как люберы разбираются с металлистами. Зиг хайль, объявились первые арии, а журналисты опрометью кинулись брать у них интервью. Адик мой духовный отец, говорил резкий студент в черном кожане, а диктофон старательно перекручивал.