Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни также осушили по чаре.

— Никак, один отец? — вопросил Иванка.

— Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели… Давай-кось еще по единой.

Видно, Лапоток зелену чару уважал, но не пьянел. Сидел прямо, степенно поглаживая бороду. Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся и пошел в сени.

— Медовухи принесу.

Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.

— Здоров, дед!

— Послушай меня, друже. Я схожу в город, а ты побудь здесь. Посиди с Лапотком, — сказал Иванка.

— Вместе пойдем. Ты города не знаешь.

— Ничего, тут не Москва.

— В драку не встревай. Ростовские мужики шебутные, — предупредил Васюта.

Иванка вышел на улицу. Пошагал слободой. Курные избенки прилепились к пыльной, немощеной дороге. За каждой избой — огород с луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.

Дорога стала подниматься к холму, на котором возвышалась деревянная крепость с воротами и стрельницами. Дубовые бревна почернели от ветхости, ров осыпался и обмелел; кое-где тын зиял саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.

«Худая крепость, любой ворог осилит. Приведись татарский набег пропал город», — покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые Петровские ворота.

Затем шел Ладанной слободкой. Здесь уже избы на подклетах, с повалушами и белыми светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, монахи, дьячки, пономари, владычные служки.

Чем ближе к кремлю, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.

Но вот и Вечевая площадь. Иванка остановился и невольно залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.

«Чуден храм, — подумал он. — Видно, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают».

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы[46], приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробьями.

Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле деревянного храма Всемилостивого Спаса, секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат в алой, закатанной до локтей рубахе бил мужика по обнаженным икрам.

— За что его? — спросил Иванка.

— Земскому старосте задолжал. Другу неделю на правеже[47] стоит, ответил посадский.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

— Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!

Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.

— Что плетешь? Какой зять?

— Обыкновенный. Не видишь, Селивана потчует. То Фомка — кат. Летось Селиванову дочку замуж взял.

— Да как же это? Негоже тестя бить, — молвил один из мужиков.

— А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Селиван корчился грыз зубами веревку на руках.

— Полегче, ирод. Мочи нет, — хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

— Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, — посмеивался Фомка.

Иванка пошел торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщовым… В рыбном ряду остановился, пригляделся к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: щука, карась, лещ, окунь, язь…

— Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

— Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!

Верткмй, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рубаху.

— Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!

— Где ловил?

— Как где? — вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.

— Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?

— Ну.

— А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.

Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину — по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:

— За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.

— А на дне?

— Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.

— Хитришь, борода. Дорогой продал.

— Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.

— Неправедно? — насупился десяткий и грозно насел на мужика. — Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.

— Из Угожей приехал?

Мужик косо глянул на парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.

— Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?

Болотников оглянулся — нет ли подле истца или ярыги земского — понизив голос, молвил:

— Поклон вам шлют, угожанам.

— Кой поклон? — нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. — Ты либо бери, либо гуляй.

— Ужель за татя принял? — усмехнулся Иванка.

— Ярыгу кликну!

— Да не шебуршись ты. Я ж с добром… Васюта Шестак велел поклон передать.

Мужик разом притих, оттаял лицом.

— Нешто жив Васька?

— Жив.

— А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.

— Попом ждете?

— А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?

— На Москве его видел.

— Чего ж он в село не идет?

— Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.

Мужик огорченно покачал головой.

— Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет… А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.

— Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, — рассмеялся Болотников.

— Сам откуда? — полюбопытствовал мужик.

— С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, — отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.

Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.

— Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!

Гурейка развел руками.

— Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.

— Нету? А вот это зришь?

Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.

— Клянусь богом, нету. Опосля отдам.

— Опосля-я-я? — затряс Гурейку сиделец. — Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.

— Ты что ж, остолоп, кафтан-то отдал, а? — истошно заорал он, потрясая кулаками. — Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя кафтан сорвать. Мне!

— Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.

— Мой кафтан, остолоп! — взревел пекарь и подмял под себя Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

Обогнув Митрополичий двор, Иванка пошел мимо Архиерейского сада, обнесенного дубовым частоколом, а затем пересек владычное кладбище, где покоились иноки Григорьевского монастыря.

Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса и Глеба. Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.

Открылось озеро, тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много верст.