Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.

— Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.

В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.

— Экое безлюдье, — хмыкнул возница. — Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.

Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.

— Здорово жили, отец, — прервал его молитву Егор.

Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.

— Здорово, родимый… Подыми-ка меня, мочи нет.

Мужики подхватили деда за руки, подняли.

— Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.

— Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, — молвил большак.

— Не, родимые, на покой пора.

— А где ж народ, отец?

— Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.

Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.

— Пожуй, отец.

Старик вяло отмахнулся.

— Не, сынок. Нутро не принимает.

— Плох дед. Знать и впрямь помрет, — перекрестился большак и повелел скликать мужиков.

Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.

— Дни погожие, как бы тухлец не завелся, — степенно ронял за ухой Егор. — Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег — животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили — и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.

— Проклятое наше дело, — угрюмо проронил один из возниц.

— Худое, братцы, — поддакнул Егор. — Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну — рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!

Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился.

— Преставился наш дед. Надо могилу рыть.

— Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, — молвил Егор.

Мужик из Угодич кивнул на Васюту.

— В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.

— Вона как, — протянул Егор. — Так проводи упокойника, христов человек.

— Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, — растерялся Васюта.

— Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.

Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.

Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно — ни с одной разбойной ватагой не встретились — и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.

Налетели скоморохи — хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.

— Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!

— Людишки мы малые, шли бы себе, — зажав в руке топор, хмуро бросил большак.

Детина шмякнул дубиной по чану.

— Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!

— Не тронь. Рыбу везем.

— Ай, врешь. Глянем, ребятушки!

Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.

— Винцо ли, Сергуня?

— Стрекава[23], веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу.

Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.

— Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?

— Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.

— Так бы и сказывал, — улыбнулся Сергуня. — Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!

Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:

— Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.

Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.

К Сретенским воротам Скородома[24] подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.

— Что за люд?

— С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! — крикнул большак.

— Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.

Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка…

Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.

— Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.

— И ты, смотри, не плошай, — хлопнул его по плечу большак. — Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.

Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.

— Посторони, раззява!

Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.

— Бери, парень. Задарма отдам.

Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.

— Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.

Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.

«Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться», — подумал он, разматывая онучи.

Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.

— Гуляй боярином… Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!

Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку[25], за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.

— Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. — Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?

— Угадал, отец. Как прознал?

— Эва, — улыбнулся старичок. — Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?

— Впервой, — простодушно признался Васюта. — Лепота тут. И церква и хоромы дивные.

— Красна Москва-матушка, — кивнул старичок и повел рукой вправо. — То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны — царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.