Разве так иногда не бывает, что какая-нибудь мошка больше взболтает поверхность лужи, нежели бросок крупного булыжника? Так было и в это воскресенье в Шатеньрэ. Все другие воскресенья остались для семьи Донж в некотором роде историческими, как, например, то воскресенье, когда была гроза и свалило бук «через три минуты после того, как пришла мама», или еще то воскресенье большой ссоры, когда на несколько месяцев поссорились две семьи.

В это же воскресенье, которое, напротив, можно назвать воскресеньем большой драмы, все происходило с чистотой и спокойствием протекающего в долине ручья.

Франсуа проснулся около шести часов, как бывало всякий раз, когда он жил в деревне. Его жена не слышала, как он на цыпочках вышел из комнаты, или, если она и слышала, то не подала вида.

Было 20 августа. Солнце уже встало, небо было цвета размытой голубой акварели, а трава — влажная и пахучая. В ванной Франсуа причесался и спустился вниз в пижаме и сандалиях, вошел в кухню, где кухарка Кло, наспех одетая, как и он, медленно наливала в кофейник кипящую воду.

— Меня сожрали комары! — сказала она, показывая свои белые бедра, покрытые красными пятнами.

Он выпил кофе и вышел в сад. Он обычно выходил в сад в десять часов. Что делал? Ничего примечательного. В огороде заметил, что нужно выпрямить стебли некоторых помидорных кустов. Надо бы сказать об этом Папо, садовнику. А также напомнить ему, что не следует оставлять на дороге поливочный шлаг. Что же касается зеленой фасоли, то ее всегда собирали в большом количестве.

На втором этаже дома открылись ставни. В окне показалась голова мальчика. Франсуа помахал рукой, таким образом здороваясь со своим сыном, сын ответил тем же. Он был в белом халате. Под копной пышных волос его лицо казалось более тонким, более прозрачным, а глаза более очерченными. У него, как и у отца, был длинный и кривой нос. Это выглядело впечатляюще. И уже только из-за этой черты Франсуа не мог от него отказаться. В остальном ребенок был похож на мать, от которой ему передалась вся хрупкость, этакая внешность тонкого фарфора. Вплоть до глаз цвета голубого фарфора.

Марта, горничная, собиралась одевать мальчика. Комнаты были светлыми. Дом был веселым. Настоящий, идеальный деревенский дом, такой, каким его могут задумать горожане. Невозможно найти след крестьянской хибары, которая послужила основой этого строения. Красивые лужайки. Мягкие склоны. Фруктовый сад, который весной был сплошным очарованием. Маленький лес и ручей с родниковой водой.

Зазвонили колокола. За яблонями виднелась прямоугольная колокольня Д,Орне. За изгородью проходила прямая бугорчатая дорога и Франсуа услышал шаги соседей, направляющихся к мессе. Слышалось затрудненное дыхание добрых запыхавшихся женщин. Это было любопытно: их не было видно, до крутой тропинки они болтали, после нескольких метров слова затихали, наконец, они прерывались на середине фразы, чтобы возобновиться только на вершине холма.

Франсуа пошел в сарай, вытащил теннисную сетку, натянул ее.

Было уже около десяти часов, когда он увидел своего сына с удочкой.

— Дай-ка мне мой рыболовный крючок.

Жаку было восемь лет, у него были длинные тонкие ноги и очерченные, как у девочек, губы.

— Мама встала?

— Я не знаю.

И мальчик спустился к ручью. В нем он никогда еще не поймал ни одной рыбешки. По воле случая, именно в это воскресенье, маленькая рыбешка зацепилась за его удочку. Он не осмеливался прикоснуться к ней. Он задыхался, находясь почти в ужасе.

— Папа! Вот рыба. Иди скорее.

Франсуа Донж, все еще в пижаме и влажных сандалиях, направился к оранжерее, когда в конце дороги появилась кухарка.

— В чем дело, Кло?

— Вы забыли про шампиньоны. Без шампиньонов я не смогу приготовить то блюдо из цыпленка, а они продаются только в городе.

Так было почти каждое воскресенье. Франсуа ездил на рынок по субботам, набивая свою машину всем тем, что его просили привезти. Каждый давал ему листок с заказами, а кухарка — свой список, написанный карандашом на каком-нибудь клочке бумаги.

— Вы уверены в том, что просили привезти шампиньоны?

— Да, я их записывала.

— И их не было в машине?

Тем хуже! Сейчас он оденется и прислушается у двери ее комнаты. Если его жена и не спала, то все равно не делала шума.

Франсуа Донж был невысокого роста. Худощавый, но крепкий, солидный, с тонкими чертами лица, с насмешливыми глазами.

— Не смотри на меня так, как будто издеваешься над всем миром! — часто повторяла ему жена, Бебе Донж.

Бебе! И кому пришло в голову называть ее Бебе! После десяти лет супружества, он так и не привык к нему. В конце концов!.. Но поскольку вся их семья всегда называла ее так и друзья тоже, и вообще все!

Нужно вывести машину из гаража, выйти из нее, чтобы открыть белые ворота, а потом вновь закрыть их. До города было всего пятнадцать километров. На дороге встречалось много велосипедистов. Особенно много их было на косогоре Бель-Эр, поскольку там они вынуждены идти пешком, толкая вперед свои машины. Уже готовились к пикникам на опушке леса. Франсуа любил охоту, он подумал, что на открытии сезона будут еще спотыкаться об осколки бутылок. А вот и мост. Улица Понт-Неф, совершенно прямая, словно разрезанная лучами солнца на две части. Впереди, на расстоянии с километр, на тротуаре виднелось четыре-пять прохожих. Низкие ставни лавок и вывески, которые, казалось, выступали больше, чем в другие дни. Большая красная трубка украшала отдел табака, огромные часы — витрину часовщика, гербовый щит — дом судебного исполнителя, который приготовил свою машину к поездке.

Центральный бакалейный магазин под большим тентом. Запах пряников. Бакалейщик в грубой блузе. Он как раз запихивал свою семью в машину, которая служила ему для доставки продуктов.

— Дайте-ка маленький кулек конфет для моего сына.

— Как поживает мосье Жак? Он должен окрепнуть в деревне. А мадам Донж? Ей не скучно одной?

Этот кулек с конфетами на самом деле Франсуа забыл отдать сыну, и гораздо позднее, по меньшей мере недели через три, когда он надел костюм, в котором был в это воскресенье, нашел кулек совсем слипшихся конфет.

Через три недели! Говорили:

— Через три недели.

Или:

— Три недели назад.

И было невозможно представить, что эти три недели могли заключить в себе, того, кто предположил бы, что через три недели Бебе Донж, будет в тюрьме. Женщина, самая изящная, самая красивая и самая грациозная. О ней никогда не говорили так, как говорят о ком-то другом, как, например, о ее сестре Жанне.

Если говорили:

— Я встретил вчера Жанну у модистки.

Эти слова произносили как-то естественно. То есть просто встретили Жанну Донж, маленькую, подвижную женщину, толстушку, которая всегда в движении, жену Феликса Донжа. Так получилось потому что две сестры вышли замуж за двух братьев.

— Я вчера видела Жанну.

И это не было событием. А, если наоборот, говорили:

— Я ходил в Шатеньрэ и видел Бебе Донж.

И обязательно добавляли:

— Какая восхитительная женщина!

Или еще:

— Она сегодня еще более соблазнительна, чем обычно…

Или:

— Нет никого, кто бы одевался, как она.

Бебе Донж! Просто картина! Невесомое существо, неземное, вышедшее из сборника стихов.

Бебе Донж в тюрьме?

Франсуа снова сел в автомобиль, хотел было остановиться у Центрального кафе, чтобы выпить аперитив, но решил этого не делать, из боязни опоздать с доставкой шампиньонов.

На косогоре он обогнал машину своего брата. Феликс сидел за рулем. Их огромная и достойная теща, мадам Д’Онневиль (ее покойный супруг, до их свадьбы, писал свою фамилию «Донневиль») сидела рядом, одетая как всегда в воздушную, легкую одежду. Сзади разместилась Жанна с двумя детьми. Бертран, которому было десять лет, наклонился к окну и помахал дяде рукой.