Когда Кьюбит вышел из дома, прихлебатели уже исчезли. Улица была пуста. Его охватило безмолвное чувство горечи, подобное тому, которое испытывает человек, разрушивший свой дом, не подготовив себе нового. С моря поднимался туман, а он не надел пальто. Он был рассержен, как ребенок; ни за что он не вернется за пальто, ведь это было бы признанием собственной неправоты. Единственное, что ему оставалось, это пойти в «Корону» и выпить рюмку неразбавленного виски.

В баре перед ним почтительно расступились. В зеркале, на котором красовалась реклама джина Бута, он увидел собственное отражение. Коротко остриженные рыжие волосы, грубоватое открытое лицо, широкие плечи; он внимательно рассматривал себя, как Нарцисс в своей заводи, и на душе у него становилось легче — не такой он человек, чтобы не постоять за себя, он тоже кое-что стоит.

— Выпьем по рюмочке виски? — спросил кто-то.

Это был приказчик из зеленой лавки на углу. Кьюбит опустил ему на плечо свою тяжелую лапу, благосклонно, покровительственно, — человек, много повидавший на своем веку, почувствовал расположение к этому худосочному глуповатому парню, в своем узком, торгашеском мирке мечтавшему о жизни настоящего мужчины. Такие взаимоотношения нравились Кьюбиту. Он выпил за счет зеленщика еще две рюмки виски.

— Узнали, на кого поставить, мистер Кьюбит?

— У меня есть дела поважнее, чем думать о том, на кого поставить, — мрачно ответил Кьюбит, плеснув в виски немного содовой воды.

— Тут у нас был спор насчет Веселого Попугая, заезд в два тридцать. Я думаю…

Веселый Попугай… имя ничего не говорило Кьюбиту; выпивка согрела его, мозг затуманился, он наклонился вперед к зеркалу и увидел надпись: «Джин Бута… Джин Бута», подобно ореолу над головой. Он был втянут в высокую политику, сколько людей поубивали… бедный старина Спайсер… На чью же сторону встать? В его сознании словно качались чаши весов, он почувствовал себя таким важным, как премьер-министр, заключающий разные договоры.

— Кое-кто еще отправится на тот свет, прежде чем нас прикончат, — таинственно произнес он. Кьюбит знал, что делал, — он ведь не выдал никаких тайн, но ничего худого не будет, если эти жалкие, отупевшие от пьянства типы немного понюхают настоящей жизни. Он поднял свой стакан и сказал: «Угощаю всех!» — но, осмотревшись, увидел, что все ушли; какая-то физиономия украдкой заглянула через стеклянную дверь бара и исчезла — они не могли выносить общества настоящего мужчины.

— Наплевать, — сказал он, — наплевать…

Осушив свой стакан, он вышел из бара. Теперь, разумеется, надо будет повидаться с Коллеони. Вот что он ему скажет: «А я к вам, мистер Коллеони. Я порвал с бандой Кайта. Не желаю я работать на такого мальчишку. Дайте мне дело, достойное настоящего мужчины, я с ним справлюсь».

Туман пронизывал его до самых костей, он невольно вздрогнул… «Старый я дурак…» И подумал: «Вот если бы и Дэллоу тоже…» Вдруг чувство одиночества рассеяло всю его самоуверенность из тела, согретого выпивкой, быстро улетучивалось тепло и на его место проникал дьявольский холод. А что, если Коллеони наплевать на все это?… Он сошел на главную набережную и сквозь дымку тумана увидел яркие огни «Космополитена» — был час коктейлей.

Продрогший Кьюбит сел в стеклянной беседке и стал глядеть в морскую даль. Был отлив, и мгла окутывала море; вода, шипя, скатывалась вниз. Он закурил сигарету, спичка на мгновение согрела его сложенные ковшиком ладони. Затем он протянул пачку пожилому джентльмену, который сидел тут же в беседке, закутавшись в теплое пальто. «Не курю», — резко отказался джентльмен и закашлялся: его «кхе, кхе, кхе», не умолкая, понеслось к невидимому морю.

— Холодная ночка, — сказал Кьюбит.

Старый джентльмен навел на него свои выпуклые глаза, точно театральный бинокль, и продолжал кашлять: «кхе, кхе, кхе!» Его голосовые связки шуршали, как солома. Где-то далеко в море заиграла скрипка, словно какое-то морское чудовище, тоскуя, стремилось к берегу. Кьюбит вспомнил о Спайсере, который любил хорошие мелодии. Бедный старина Спайсер… Туман несся к берегу большими плотными полосами, похожими на какие-то призрачные тени. Однажды в Брайтоне Кьюбит попал на спиритический сеанс — ему хотелось вызвать дух матери, умершей двадцать лет назад. На него точно что-то нашло — а вдруг старушка сообщит ему что-нибудь хорошенькое. Вот она и сказала: пребывает на седьмом небе, там распрекрасно, только голос у нее был слегка пропитой, но ведь в этом не было ничего удивительного… Ребята тогда вдоволь потешились над ним, особенно старик Спайсер. Да уж, больше Спайсеру не посмеяться. Спайсера теперь самого в любой момент могут вызвать, чтобы он позвонил в звонок или потряс тамбурином. Хорошо еще, что он любил музыку.

Кьюбит поднялся с места и побрел к турникету на Западном молу. Мол был окутан туманом и уходил туда, где играла скрипка. Он зашагал к концертному залу: вокруг никого не было — в такую погоду даже влюбленные парочки не сидят на скамейках. Все, кто был на молу, забрались в концертный зал; Кьюбит обошел помещение кругом и заглянул внутрь: какой-то человек во фраке пиликал на скрипке, но только в первых рядах сидели слушатели — люди в пальто; все напоминало маленький островок, затерявшийся в морском тумане в пятидесяти ярдах от берега. Где-то в проливе завыла сирена парохода, за ней другая, и еще одна — они, как сторожевые псы, будили друг друга.

Пойти к Коллеони и сказать… это так просто; старикан должен быть благодарен… Кьюбит взглянул в направлении к берегу и увидел сквозь туман яркие огни «Космополитена»; они пугали его. Он не привык к такой компании. Спустившись вниз по железному трапу в мужской туалет, он отлил из себя виски в желоб между перегородками и вернулся наверх еще более одиноким. Вынув из кармана пенни, он опустил его в автомат — лицо робота с вращающейся за ним электрической лампочкой, железные руки, готовые загрести Кьюбита. Маленькая голубая карточка вылетела к нему из автомата: «Описание вашего характера». Кьюбит прочел: «На вас сильно влияют окружающие, у вас есть склонность быть капризным и неуравновешенным. Ваши чувства сильны, но непостоянны. У вас легкий, общительный и веселый нрав. Вы всегда великолепно делаете все, за что принимаетесь. И постоянно берете лучшее от жизни. Недостаточная активность возмещается у вас здравым смыслом, вы добиваетесь успеха там, где другие терпят неудачу».

Он медленно поплелся мимо игровых автоматов, оттягивая минуту, когда ему ничего другого не останется, как только пойти в «Космополитен»… «Ваша недостаточная активность…» За стеклом две свинцовые футбольные команды ждали, когда кто-нибудь опустит пенни и приведет их в движение. Старая ведьма, из клешни которой вылезала пакля, предлагала погадать ему. Около автомата «Любовное письмо» он остановился. Доски были влажны от тумана, длинный мол пуст, пиликала скрипка. Его влекло к глубокому, сердечному чувству, к цветущим апельсиновым деревьям, к объятьям в укромном уголке. Огромная его лапа тосковала по нежной ручке. По подруге, которую не раздражали бы его шутки, которая смеялась бы вместе с ним, сидя у двухлампового приемника. Он никому не желал зла. От холода он весь застыл, винный перегар подступал к горлу. Его уже тянуло назад, в пансион Билли. Но тут он вспомнил о Спайсере. Малыш спятил, убивает всех, как помешанный, это становится опасным. Одиночество снова погнало его к бездействующим автоматам. Он вынул последний медяк и бросил в щель. В ответ вылетела маленькая розовая карточка с изображением девичьей головки с длинными волосами и надписью «Верная любовь». Она предназначалась «Моей дорогой и любимой, в гнездышко влюбленных, с нежностью Купидона». Тут же была картинка, изображающая молодого человека в вечернем костюме, опустившегося на колени перед девушкой, закутанной в меха, и целующего ей руку. Наверху в уголке два сердца, пронзенные стрелой, как раз над регистрационным номером 745812. Кьюбит подумал: здорово запущено. И дешево — всего пенни. Он бросил быстрый взгляд через плечо — ни души, — затем торопливо перевернул карточку и принялся читать. Письмо было от Крыльев Купидона из Переулка Любви. «Моя дорогая крошка. Итак, ты сменила меня на помещичьего сынка. Ты не представляешь себе, что разбила мою жизнь и уничтожила всякую надежду, растоптала душу мою, словно бабочку, попавшую под колесо. Но даже теперь я желаю тебе только счастья».