— Так я могу задохнуться, — сказала она наконец, отталкивая его и поправляя шляпу. — Ты круто берешься за дело. Все вы такие, парни маленького роста.

Она почувствовала, что он дрожит всем телом, и быстро крикнула шоферу:

— Не останавливайтесь. Поверните назад и сделайте еще круг.

Казалось, его била лихорадка.

— Ты болен, — сказала она. — Тебя нельзя оставлять одного. Что с тобой такое?

Он не мог больше скрывать.

— Я скоро должен умереть. Я боюсь.

— Ты был у врача?

— Все они никуда не годятся. Ничего не могут сделать.

— Тебе нельзя выходить одному, — сказала Айда. — Они тебе говорили это, врачи?

— Да, — ответил он и опять прильнул к ее губам, потому что, целуя ее, он мог наблюдать в зеркало за старым «моррисом», трясущимся вслед за ними вдоль набережной.

Она опять оттолкнула его, но руки ее по-прежнему лежали у него на плечах.

— Они с ума сошли. Не так уж ты болен. Я бы, конечно, заметила, если бы с тобой было неладно. Не люблю, когда человек сразу сдается. На свете жить совсем не плохо, не нужно только унывать.

— Все хорошо, — сказал он, — пока ты здесь.

— Вот так-то лучше, — подхватила она, — не нужно выдумывать. — И, рывком опустив стекло, чтобы дать доступ свежему воздуху, она взяла его под руку и сказала встревоженно и ласково: — Ведь ты все придумал насчет врачей, да? Это была неправда?

— Конечно, неправда, — устало проговорил он.

— Ну то-то же! — сказала Айда. — А я-то перепугалась. В хорошенькую историю я бы попала, если бы ты отправился на тот свет здесь, в такси! Да уж, Тому пришлось бы почитать кое о чем в газетах. Но мужчины часто надо мной так подшучивают. Всегда стараются показать, что у них где-то неладно, то с деньгами, то с женой, то с сердцем. Ты уж не первый, кто говорит мне, что умирает. Хотя у них никогда не бывает ничего заразного. Хотят провести как можно лучше свои последние часы, ну и так далее. Наверно, это оттого, что я такая крупная. Они думают, я буду с ними нянчиться. Должна тебе признаться, вначале я попадалась на эту удочку. «Врачи говорят, что я и месяца не протяну», — сказал мне один приятель. Это было пять лет тому назад. Теперь я постоянно встречаюсь с ним в баре Хенеки. «Привет, старый призрак», — всегда говорю я ему, а он ставит мне устриц и стакан бархатного пива.

— Нет, я не болен, — сказал Хейл. — Не бойся.

Он не хотел больше унижаться, даже в обмен на спокойные, дружеские объятия. Мимо промелькнул «Гранд-Отель», где старый сановник проводил целый день все в той же дреме, потом «Метрополитен».

— Вот мы и приехали, — сказал Хейл. — Ты ведь останешься со мной, хоть я и не болен?

— Конечно, останусь, — ответила Айда, выходя из такси, и тихонько икнула. — Ты мне нравишься, Фред. Ты хороший парень, Фред. Что это там за толпа? — спросила она с радостным любопытством, указывая на скопление опрятных и щегольских брюк, ярких блузок и обнаженных рук, обесцвеченных и напомаженных волос.

— Каждый раз, как я продаю часы, — кричал человек, стоявший в центре толпы, — я дарю вам в двадцать раз больше, чем они стоят. Только один шиллинг, леди и джентльмены, только шиллинг. Каждый раз, как я продаю вам часы…

— Купи мне часы, Фред, — сказала Айда, легонько подталкивая его, — но прежде дай мне три пенса. Я хочу помыться.

Они стояли на мостовой у входа на Дворцовый мол; толпа окружала их плотным кольцом, люди проходили туда и обратно через турникеты, глазея на торговца часами; нигде не было никаких признаков старой машины марки «моррис».

— Тебе незачем умываться, Айда, — взмолился Хейл. — Ты и так прекрасно выглядишь.

— Нет, мне надо умыться, — ответила она. — Я вся в поту. Подожди меня здесь. Я только на две минуты.

— Здесь негде как следует помыться, — настаивал Хейл. — Пойдем в отель, там выпьем…

— Я не могу терпеть, Фред. Правда, не могу. Ну, будь умницей.

Хейл сказал:

— Вот тебе десять шиллингов. Лучше возьми их сейчас, пока я не забыл.

— Право, это очень мило с твоей стороны, Фред. Это тебя не разорит?

— Так поскорее, Айда, — повторил Хейл. — Я буду здесь. На этом самом месте. Возле этого турникета. Ты ведь недолго, правда? Я буду здесь, — повторил он, положив руку на барьер у турникета.

— Знаешь, — сказала Айда, — можно подумать, что ты влюбился.

И она с нежностью пронесла в себе его образ вниз по ступеням к дамскому туалету: маленький, изрядно потрепанный человек с обкусанными ногтями (от нее ничто не ускользнуло), с чернильными пятнами на пальцах, схватившийся рукой за железный барьер. «Хороший старикан, — подумала она. — Мне он понравился еще в том баре, хотя я и посмеялась над ним».

И она снова запела, на этот раз потихоньку, своим теплым хмельным голосом: «Той ночью, в аллее, лорд Ротшильд мне сказал…» Давно уже она так не торопилась из-за мужчины, и не прошло и четырех минут, как, свежая, напудренная и сияющая, она опять поднялась на свет яркого Троицына дня, но Хейла уже не было. Его не было около турникета, его не было в толпе возле продавца; она протолкалась поближе, чтобы убедиться в этом, и оказалась лицом к лицу с вспотевшим торговцем, беспрерывно и с раздражением выкрикивавшим:

— Как? Не хотите дать шиллинг за часы и бесплатный подарок, который стоит ровно в двадцать раз дороже, чем сами часы? Я не утверждаю, что часы стоят намного больше шиллинга, хотя они стоят столько уже из-за одного своего вида, ну а вместе с бесплатным подарком, стоящим в двадцать раз…

Она вынула десятишиллинговую бумажку и получила маленький пакет и сдачу, думая: «Он, наверно, пошел в туалет, он вернется», — и, снова водворившись у турникета, развернула конвертик, в который были вложены часы. «Черный Мальчик, — прочла она, — заезд в четыре часа, в Брайтоне», — и подумала нежно и с гордостью: «Такой совет и он дал мне. Этот парень понимает, что к чему». Счастливая, она приготовилась терпеливо ждать его возвращения. Она была упорная. Где-то далеко в городе часы пробили половину второго.

Малыш заплатил три пенса и прошел через турникет. Деревянной походкой прошагал он мимо стоявших в четыре ряда шезлонгов, где люди ждали, когда начнет играть оркестр. Сзади он казался моложе своих лет, в темном легком костюме, купленном в магазине готового платья и слишком свободном в бедрах; но из-за выражения лица он казался старше: из темно-серых глаз его глядела всепоглощающая вечность, откуда он явился и которая должна была поглотить его. Оркестр начал играть, он ощущал музыку всем своим нутром; скрипки словно плакали в его кишках. Он не смотрел ни налево, ни направо и шагал вперед.

Во Дворце развлечений он прошел мимо стереоскопов, игровых автоматов и киосков к стрелковому тиру. С полок невинно-ледяным взглядом смотрели куклы, как пречистые девы в церковной кладовой. Малыш взглянул на них: каштановые локоны, синие глаза, накрашенные щеки; он подумал: «Аве Мария… в час нашей смерти…»

— Шесть выстрелов, — сказал он.

— А, это ты… — протянул хозяин тира, глядя на него с тревожным неодобрением.

— Да, это я, — ответил Малыш. — У тебя есть часы, Билл?

— Какие тебе часы? Вон там, в холле, разве нет часов?

— На них почти без четверти два. Я не думал, что уже так поздно.

— Эти часы всегда идут верно, — сказал хозяин тира. Он подошел с ружьем в руке. — Они не годятся ни для каких липовых алиби. Больше этого не будет. Без четверти два — это верное время.

— Ну и хорошо, Билл. Без четверти два. Я только это и хотел узнать. Дай-ка мне ружье, — сказал Малыш.

Он поднял ружье; юношеская худощавая рука была тверда, как скала; все шесть раз он попал в «яблочко».

— Заработал приз, — сказал он.

— Можешь забирать свой чертов приз и подавиться им. Что ты возьмешь? Шоколад?

— Я не ем шоколада, — ответил Малыш.

— Пачку «Плейерз»?

— Я не курю.

— Тогда придется тебе взять куклу или стеклянную вазу.