Это сближающее стихи Блока, Маяковского и Галактиона Табидзе переосмысление традиционного мифологического образа покажется настолько важным грузинскому поэту, что он и в дальнейшем не раз к нему прибегнет.

Ни у кого в грузинской поэзии кануна революции (после ухода из жизни Акакия Церетели и Важа Пшавела) чувство родины не было выражено с такой силой, как у Галактиона Табидзе. В выражении этого чувства мы не найдем у него деклараций. Ему даже не свойственно было обычное (и вполне закономерное) стремление к историческим ассоциациям, которые дают столь благодатную почву для патриотических высказываний. Историзм Галактиона Табидзе глубок и универсален: в едином охвате объемлет он все многовековое прошлое родины, не расчленяя его на вехи и ступени.

Но такой широчайший охват не исключал и пристальнейшего вглядывания в каждый миг ее жизни. Напротив, он находил себе опору в физически ощущаемом соприкосновении с родною землей — даже в малой ее частице отражается ее прекрасный лик, мощный дух ее народа. И тогда, в год смерти Акакия Церетели и Важа Пшавела, рождались стихи Г. Табидзе. И в этих стихах — после «Рассвета» Церетели и, скажем, «Письма солдата-пшава» Важа Пшавела — грузинская поэзия сильнее всего, пожалуй, выразила чувство родины:

Небо, море, горы, реки, деревья, травы, цветы, колосья — все дорогие поэту приметы родины воссозданы в стихах Галактиона Табидзе с огромной силой постижения, восприятия и переживания. В живописно-пластической манере Галактиона Табидзе впечатление опирается и на музыкально-ритмическое восприятие стихии родной природы. А сама эта стихия глубоко человечна, ибо она воспринята и воссоздана поэтом-патриотом, полномочно представляющим свой народ и свою родину как одну из драгоценных частиц человеческого сообщества. Много позже, в 1938 году, он сам прекрасно скажет об этом воздухе родины, о «дыханье» поэта, постигшего вещим инстинктом любви и кровного родства красоту и прелесть земли отцов («Из Цхалтубо к Кутаису…»).

Этот инстинкт, верность памяти сердца, талант и дар великой любви к родине, никогда и ничем не поколебленное убеждение (даже не убеждение, а врожденное знание): многообразие мира прекрасно именно потому, что неповторима и незаменима каждая самая малая его частица, — вот один из самых главных смыслов поэзии Галактиона Табидзе, вот в чем ее душа, ее поэтическая и человеческая основа:

Поэт как бы ведет постоянный диалог с родной природой, готовый ответить на любой ее вопросительный взгляд, на полуугадываемое движение ее души. От нее он ждет света радости и благодати взаимопонимания:

Пройдут годы, но не уйдет потребность у родной земли, у ее гор и лесов искать ответ на самые тревожные вопросы души. И, оглядываясь на путь, памятный не только победами, но и потерями, поэт вновь у Казбека и Терека, у просторов родины будет искать подтверждения, что вечно жив Амирани — символ света и справедливости:

Но вернемся к «канунам», к дням, когда только начинали свой стремительный бег Галактионовы «синие кони».

Тот, кто знал, сколь тесно связано творчество Галактиона Табидзе с поэзией Николоза Бараташвили и Акакия Церетели, тот, кто правильно понял «шифр» Галактионова стиха и поэтому мог заранее предвидеть неизбежность повторения в нем некоторых символов, призванных в одном лирическом порыве воплотить дух и мысль трех наследующих друг друга поэтов, лишь тот мог в полной мере оценить одно из вершинных созданий Галактиона этой поры — «Луну Мтацминды» (1915). Перечитайте «Сумерки на Мтацминде» Бараташвили и «Рассвет» Акакия Церетели и вы убедитесь в праве Галактиона Табидзе провозгласить себя духовным наследником великих предков с тем, чтобы им же вернуть после смерти свою лиру. Годы спустя поэт сочтет нужным в одной из записей вновь подтвердить историческую преемственность своего творчества: «„Луна Мтацминды“ — стихотворение программное, явственно выражающее мое отношение к культурному наследию (Бараташвили, Акакий, я)…»[6]В самих же этих стихах прозвучало ясное сознание и пророческое предчувствие того, что прах его предшественников будет покоиться под сенью Мтацминды — Святой горы, в пантеоне бессмертных.

1908–1914 годы, на протяжении которых складывалась первая книга Галактиона Табидзе, — историческая полоса, справедливо, но не исчерпывающе именуемая эпохой реакции. Поражение революции 1905 года и наступившая вслед за ним политическая реакция не сломили поколение Галактиона Табидзе. Вдохновленные революцией, поэт и его сверстники ощущали необходимость освоения новых форм духовной активности, духовной деятельности. И поэзия оказалась их верным союзником. На смену баррикадам 1905 года явились (по позднейшему определению Маяковского) «баррикады духа».[7]

Вспомним, что значили и чем оказались для Лермонтова трагедия на Сенатской площади — разгром декабристского движения или же для Бараташвили — крах заговора 1832 года. Наступили годы реакции? Разумеется! Но для юных душ поколения Лермонтова и Бараташвили настала пора пробуждения, пора максимальной духовной активности, которая в тех условиях приняла форму романтической рефлексии. «Мерани» Бараташвили, так же как «Демон» и «Мцыри» Лермонтова или знаменитая клятва Герцена и Огарева, навсегда останется и в социальном и в гражданском плане высоким свидетельством несломленного духа. Ни Лермонтову, ни Бараташвили не довелось стать духовными деятелями сороковых и тем более шестидесятых годов, но «думы» Герцена, сочинения Ильи Чавчавадзе и Акакия Церетели дают нам возможность домыслить, каким могло быть грядущее движение гражданской мысли их предшественников.