К самой рампе был выдвинут квадратный дирижерский постамент с пюпитром вместо трибуны.

За годы работы в ЧК у Алексея накопился изрядный опыт по части подобных митингов. Он довольно быстро разобрался в обстановке,

Прежде всего он заметил, что толпа митингующих отчетливо разделена на две группы. Первую — большую — составляли ломовые извозчики, или, как их называли в Одессе, биндюжники. Это были главным образом рослые, мускулистые, громкоголосые люди, одетые если не добротно, то, по крайней мере, прочно: в брезентовые куртки, поддевки, матросские робы. Некоторые щеголяли даже в сюртуках и сатиновых рубахах ярких расцветок. Биндюжники занимали переднюю, ближнюю к сцене, часть зала.

Прочие местрановцы — тележники, водители трамваев, грузчики, служащие трамвайного парка — размещались сзади. Как нетрудно было понять, жилось им похуже: лица изможденные, одежда в лохмотьях. Держались они особняком, с биндюжниками не смешивались.

Наконец, присмотревшись, Алексей различил и третью категорию участников: горластых, пестро одетых молодчиков, вроссыпь сидевших близ сцены. Эти были сродни Пете Цаце…

Митинг проходил бурно.

Обсуждалось решение губкома партии об организации обоза для борьбы с голодом. Служащие трамвайного парка, тележники и водители конок считали, что губком надо поддержать. Но они были в меньшинстве. Биндюжникам решение губкома пришлось не по вкусу. Расставаться с лошадьми и подводами, а тем более идти в обоз, им не улыбалось.

К тому моменту, когда Алексей и Пашка явились на митинг, положение уже определилось. Только что ушел со сцены дружно освистанный оратор, который пытался доказать, что губком затеял нужное дело. Его место на трибуне занял бородатый детина в брезентовой куртке.

— Говорить будет Ефим Паперник! — огласил один из членов президиума, исполнявший обязанности председателя.

— Скажите на милость, что он меня агитирует? — негромко начал Ефим Паперник. — Что он меня агитирует, я спрашиваю? — продолжал он несколько громче. И вдруг долбанул кулаком по пюпитру: — У меня дома пять ртов! Я поеду куда-то к черту на кулички, а они будут сидеть и щелкать голодными зубами? Кто их пожалеет? Ты их пожалеешь, агитатор?! Что у тебя есть? Твои тощие руки и ноги? Так они не станут есть твоих рук и ног! Им нужен кусок хлеба, вот что им нужно!

Биндюжники сочувственно зашумели.

— И вообще, кто такой Семка Бриль? — продолжал Паперник. — Что он может понимать в извозе! Он же тачечник, сам себе лошадь! Он поел, и, значит, его лошадь поела У него голова не болит за сено, за сбрую, за деготь, за черт его знает что! Где это все достать? Советская власть даст? Дулю она мне даст! Свое клади, кровное, что я, может, годами наживал. А какая благодарность? Что я с этого буду иметь? Обратно дулю! Если у меня когда-то была несчастная пара битюгов, так я уже для Советской власти частник и буржуй! — Все больше распаляясь, Паперник сорвал картуз с лохматой головы. — А какой я буржуй?! Кто мне сундуки набивал? Что у меня есть — все мое, потом добытое! Если я для Советской власти буржуй, так на черта мне сдалась такая власть? И чтобы я для нее в обоз шел?! На вот! — Паперник выставил залу сложенные кукишем двухфунтовые кулаки. — Нехай без меня проживут! — и, плюнув, ушел со сцены.

В поднявшейся затем буре особенно усердствовали горластые молодчики, которые напомнили Алексею Петю Цацу. Папернику кричали:

— Правильна-а!..

— Долой!..

— Хай сами возы тягають!..

И значительно реже и слабее пробивались крики из конца зала:

— Буржуй ты и есть!

— Проживем, не волнуйся!..

Когда немного поутихло, председательствующий выкрикнул, что слово имеет «представитель гужевого транспорта» Фома Костыльчук.

На сцену взобрался вертлявый человечек в коротком пиджаке с закругленными полами. По виду этот «представитель гужевого транспорта» не имел ничего общего с другими биндюжниками. Лицо у него было обрюзгшее, бледно-розовое от пьянства, волосы зализаны на косой пробор, вместо галстука болтался на шее мятый засаленный бантик.

— Я хочу сказать за свободу, — заговорил он сипло, с надрывом, ударяя себя в грудь кончиками пальцев. — Кругом все уши пробуравили — свобода, свобода! А где она есть, та свобода? Пусть мне кто-нибудь объяснит, где она ховается в Одессе? Давайте рассуждать как соображающие люди. Говорят, царский режим давил нам на горло. Что верно, то верно. Но зато что мы имели? Мы имели в Одессе пароходы со всего мира. В порту было тесно, как на Привозе в базарный день. Бананы, персики, турецкий табак… — Фома Костыльчук с загибал пальцы на руке. — Маслины — хоть завались, за муку и масло я уже не говорю!.. Что? Не каждый мог? А я разве говорю, что каждый мог? Каждый, конечно, не мог. А биндюжники могли! Что на возу, то домой везу. Или не так? Что тебе стоило схоронить пару кило апельсинчиков, например, если их у тебя на подводе полсотни ящиков? А теперь? Смотрите сюда: шо ни день — подай телегу, подай битюга, подай то, подай се… Так где же, спрашивается, свобода? Ежели я хочу жить, как мне нравится, при чем тут чека? Ведь теперь некоторые приличные люди не могут высунуть нос на улицу: их сразу заметут!.. — Фома Костыльчук в большом волнении достал из кармашка платок и отер пот со лба.

Повадки этого субъекта, его бегающий взгляд, воровские словечки, зализанный пробор — все выдавало в нем одного из тех, кого скрывали в своих зловещих утробах молдаванские притоны. И, несмотря на это, каждое его слово падало в толпу, как пылающая головня в сухой хворост.

— Вот я и говорю: пусть, кому нравится, идет себе в обоз, а я, извиняюсь, не сумасшедший! — энергично повертев ладонью перед носом, «представитель гужевого транспорта» закончил свое выступление.

Кто что кричал, понять было невозможно, Выступать полезло сразу несколько человек. Члены президиума повскакали с мест, пытаясь навести порядок на сцене. Председательствующий широко разевал рот и за неимением колокольчика стучал кулаком по столу, но ни голоса его, ни стука не было слышно…

«Разгулялась, контра… — думал Алексей, стискивая зубы. — Слабину почуяли!.. И наших никого, черт знает что такое!..»

— Пойдем, Павел, ну их к дьяволу! — сказал он, вставая.

— Ой, погодите, дядь Леш! — взмолился Пашка. — Интересно же!

Алексей взял его за руку с намерением увести и в этот момент увидел чекистов…

Вернее, сначала он услышал их.

Двое парней в гимнастерках и при оружии вытащили из-за кулис широкую дошатую дверцу, снятую, очевидно, с какой-нибудь театральной кладовой, поставили ее на попа и с размаху грохнули об пол. Резкий, как выстрел, хлопок покрыл все звуки, пыль тучей взвихрилась над подмостками. В зале на миг воцарилась оторопелая тишина.

Не давая биндюжникам опомниться, один из чекистов — молодой ладный паренек — выскочил на середину сцены:

— А ну, тихо! Чего расходились? Митинг у вас тут или чертов шабаш?! Гвалт устроили на всю Одессу, в Балте, должно, слыхать!..

Придя в себя от неожиданности, биндюжники снова загалдели, но теперь шум стал какой-то разрозненный, неуверенный.

При виде чекистов первыми угомонились горластые «приятели Пети Цацы». Некоторые стали даже пробираться к выходу, но, встретив там какое-то препятствие, снова замешались в толпе. Ораторы растеряли боевой задор и поспешно убрались в зал. Шум начал быстро опадать, как опадает парус, потерявший ветер.

— Очистить проход! — командовал чекист со сцены. — Кто там на полу расселся? Кресел, что ли, не хватает? Эй, в углу, предлагаю соблюдать революционный порядок! Тихо, вам говорят!..

Чтобы лучше видеть, Алексей крепко притиснул Пашку к барьеру, но тот даже не заметил этого.

— Внимание! — объявил чекист. — Сейчас будет выступать председатель Одесской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем товарищ Немцов! Ша! Чтоб было тихо!

На этот раз предупреждение было излишним: фамилия председателя ОГЧК, назначенного в Одессу самим Дзержинским, подействовала сильнее, чем удар доской об пол. В проходе между креслами четко раздались его шаги.