Герберт Джонсон добрался до каменистой тропы туристов. По ней он возвращается на шоссе. Несколько обескураженный, сн быстро шагает по мелкому гравию. Он уже больше не задерживается, не смотрит по сторонам, не старается наполнить легкие воздухом и не вслушивается в голоса природы. Грудь его стеснена каким–то необычайно гнетущим чувством.

Герберт Джонсон — человек порядка. Из тех, кто уважает законы. Во всяком случае, все нутро его требует их соблюдения, и юн неизменно подчиняется этому требованию, куда бы ни забросили его обстоятельства.

Он осторожно шагает по тропинке, стараясь не наступить на вереск или песчанку.

27

Погода переменилась. Идет дождь, и у голубого дощатого забора блестят лужи. В печной трубе бушует ветер; гудят телефонные провода. Плохая погода для дачников.

Герберт Джонсон ходит взад и вперед по своим маленьким, низким комнатам. Как здесь мрачно, какие скучные коричневые обои… Нет на них ни цветов, ни узоров, на которые так занятно смотреть по утрам, лежа в постели. Это новые модные обои с китайскими прямоугольниками, купленные в кооперативе.

Посреди одной из комнат висит медная лампа. Даже в это время года на ее завитушках и на стеклянных висюльках сидят мухи. В комнате стоят продавленные кресла в чехлах и плюшевый диван. Стены увешаны фамильными фотографиями Йенсенов, снявшихся по случаю каких–либо торжеств. Вот увеличенный и ретушированный портрет покойной жены Йенсена; она безмятежно улыбается, будто вся жизнь ее была устлана розами. А вот и фотография самого Йенсена в солдатском мундире; она вставлена в рамку, выпиленную из дерева.

На овальном столике — зеленая фарфоровая ваза с двумя каменными яблоками.

В маленькой кухне стоит примус, купленный самим Джонсоном, но Джонсона берет оторопь всякий раз, когда приходится зажигать его. Это опасный прибор. В технике мистер Джонсон явно не силен. Вряд ли он занимался техникой в Америке.

Утром и вечером Джонсон сам приготовляет себе чай. Кроме того, у него есть жестяной ящик для хлеба и фаянсовая масленка. Сыр он держит в бумаге. Днем приходит Карен, она готовит ему обед. За особую плату. Она же убирает комнаты.

Тем не менее что ни день возникают новые трудности, которых Джонсон не предвидел. Неприспособленный он к жизни человек.

Что, например, делать с воротничками, когда они становятся несвежими? А рубашки? Ведь здесь некому приготовить ему чистую рубашку.

Когда он был ребенком, носки и белье давала ему мать. Потом, когда он окончил университет, это делала жена.

— Вот, я положила тебе на кровать рубашку. Надень ее, — говорила она.

За сорок шесть лет он привык к этим заботам. В школе и университете он не научился самостоятельности. И если бы даже и побывал в Америке, то не стал бы менее беспомощен в практической жизни, чем сейчас.

Да, ни разу еще он не почистил себе обуви, не постелил постели. Ни разу не зажарил себе яичницу. Мать следила, чтобы он брал с собой в школу чистый носовой платок. А жена, когда он уходил на службу, кричала ему вдогонку:

— Ты не забыл носовой платок?

Теперь все его платки грязны до черноты, ему даже самому противно смотреть на них. Но кто их постирает? Прачечных здесь нет. А если бы они и были, кто же снесет туда белье? Как это устроить? Никогда ему еще не приходилось решать таких сложных задач.

Джонсон зябнет. В железной печке завывает ветер. Кажется, что за печной заслонкой ревет олень. А дров и кокса нет. Где все это достать?

Дрова можно купить в лесу, на кубические — метры, — говорит Йенс Йенсен. Но их нужно распилить и расколоть. Кто это сделает? У Йенса Йенсена во дворе громадные штабеля дров. Если бы Герберту Джонсону и удалось купить в лесу дрова и нанять человека, который согласился бы распилить и наколоть их, то где же их поместить? Ведь у него нет места для дров. Когда он обращается с такими вопросами к Йенсу Йенсену, тот неохотно отвечает, что ему–де это не известно, да и не его это дело.

Не слишком он любезен, Йенс Йенсен. Угрюм, мрачен и всегда чем–то озабочен.

В конце концов дрова можно купить в деревне — у лавочника. Или на лесопильном заводе. Йенсу Йенсену не-» понятна беспомощность Джонсона.

Но не так–то легко заниматься хозяйством человеку, который не привык к этому. Нелегко устраивать свою жизнь, если это всегда делали за тебя другие, если ты целых двенадцать лет ходил в школу, где учителя говорили тебе, что делать, что учить, что знать, что думать, если тебе никогда не предоставляли права выбора и если с тобой постоянно происходило только то, что было заранее намечено.

Школьное обучение не прекращается после сдачи выпускных экзаменов. Сейчас же начинаются новые испытания. Надо снова засесть за книгу, слушать, повторять. Словом, надо овладевать наукой, то есть уметь пересказывать чужие мысли. А когда последний экзамен, наконец, сдан, ты попадаешь в контору или же в министерство, где тоже твердо установлено, что тебе делать, говорить, писать.

Нелегко быть самостоятельным, когда сорок шесть лет подряд все решали за тебя другие.

Джонсон слишком долго был школьником. Почти всю свою жизнь. Ему прививали такие понятия, как долг, дисциплина, порядок и аккуратность. Он находился сначала под опекой родителей и учителей, потом жены и начальника отделения. Его воспитывали, учили, гнули и шлифовали так, как это было желательно другим. Вся его жизнь была не жизнью, а подготовкой к чему–то иному. Чуть ли не со дня рождения он знал, что самая важная задача в жизни — изыскание путей для получения пенсии, выдаваемой по достижении шестидесятипятилетнего возраста. Никогда ничего не делалось для настоящего. Все для будущего. Слишком долго Джонсон был школьником.

Теперь он знает, что utor, fruor, fungor и potior, а также vescor требуют творительного падежа и что после si, nisi, ne и num предпочтительно употребление quis вместо aliquis. Есть у него кое–какие познания и по части синусов и косинусов прилежащих и противолежащих углов. Он знает великое множество всяких юридических параграфов и имеет представление о статистике. Но все эти знания он усвоил не из любознательности. Соотношения между синусами, битва при Павии в 1525 году и обычное право отнюдь не возбуждали в нем любопытства. И если он считал необходимым все это заучивать, то не из жажды знания, а потому что так было заведено и потому что иначе ничего не добьешься. Это был его долг, его домашнее задание и подготовка к тому, чтобы со временем получить пенсию.

Герберт Джонсон ходит взад и вперед по своим комнаткам. Он выглядывает в окно, смотрит на дождь и немножко зябнет.

Чего ради он здесь очутился? Что намерен делать? Он приехал сюда по своей воле. Впервые в жизни он принял решение на свой собственный риск и страх.

На этот шаг его толкнули разные обстоятельства. Он не бунтарь, совсем нет. Но где–то глубоко, глубоко, в самых сокровенных тайниках его души, еще сохранились какие- то жизненные силы, стремление самому распоряжаться своей судьбой, сохранилась смутная жажда свободы.

И если его желание осуществилось, то лишь случайно. Зато теперь он очутился в положении, последствия которого трудно предугадать. Теперь одно звено влечет за собой другое.

И вот он здесь, вдали от дома. Мистер Джонсон из Америки.

28

Ноябрь. Месяц, когда в Дании проводится перепись населения. Каждый из жителей должен ответить на ряд вопросов. Для других это пустяк, но мистер Герберт Джонсон из Америки испуганно вздрагивает, когда Йенс Йенсен приносит ему анкету и просит заполнить ее тщательно и разборчивым почерком.

Новое осложнение, от которого у Джонсона сильно забилось сердце,

Приходится просить у хозяина разрешения воспользоваться его ручкой и чернилами. У самого Джонсона нет письменных принадлежностей. Он никому не пишет писем. Когда он принимается заполнять отдельные графы, рука у него дрожит, и почерк кажется искаженным, неестественным.