Его до ночи у ворот ждала

И с радостью в объятья приняла.

И во всю ночь они не засыпали

И отдыха друг другу не давали.

А поутру, забыв про все заботы,

Проснулся он и снова поработал,

Уж не боясь, что тем ее разбудит.

Она взмолилась: «Ну довольно! Будет!»

И все тянулась муженька обнять.

Но тут ему взбрело на ум сказать:

«А знаешь ли, жена, ведь я обижен

(Нет, нет, подвинься-ка сюда поближе).

Обижен тем, что ты мне не сказала,

Что без меня тут деньги получала.

С кузеном ты могла меня поссорить.

Его спросить я мог бы в разговоре

О сотне той, что он тебе отдал,

И в знак того залог какой-то взял.

И недоволен братец Жан был крайне,

Когда при нем я говорил о займе -

Нет, не о сотне, не о тех деньгах,

А о своих коммерческих делах.

Так знаешь ли, дружок, уговоримся,

Когда мы впредь надолго разлучимся,

При возвращенье, чур, мне говорить,

Кто долг вернул, а то меня корить

Не стали бы, что дважды я стараюсь

Свой долг взимать. Пойми, что обижаюсь

Я на забывчивость твою, не боле,

А так, ты знаешь, я тобой доволен».

Жена купца ни капли не смутилась

И на монаха рьяно напустилась: «Ах, гадкий лгун!

Ах, выдумщик негодный,

Хоть говоришь, что он кузен мой сводный,

Он про какие там приметы врал? Ну да!

Он деньги, точно, мне давал,

И что-то хрюкало монашье рыло.

Я полагала, то подарок было.

Ведь он всегда был гостем в нашем доме,

А всякий гость, когда он вежлив, скромен,

Чтобы хозяина не обделить,

Его жену стремится одарить.

И раз уже зашла об этом речь,

Вы честь мою обязаны беречь.

Есть должники намного своенравней,

Я ж долг супружеский плачу исправно.

А задолжаю – так поставьте в счет,

И заплачу сторицей в свой черед.

На деньги те я платьев заказала;

Купить их вам, конечно, подобало.

За скупость вас могла бы я бранить,

Меж тем меня вы смеете корить.

Тебе платить хочу я лишь в постели.

Ты только вспомни о покорном теле, -

Едва ль иной ты предпочтешь залог.

Ну, обними ж покрепче, муженек!»

Купец, увидев, что пропали франки,

Не затевал напрасной перебранки.

«Ну, что ж, жена, – промолвил кисло он.

На этот раз прощаю свой урон,

Но впредь веди себя ты осторожно,

А то и разориться этак можно».

Вот и конец. Хозяин, жребий кинь,

Кому теперь рассказывать. Аминь.

«Хорош рассказ, – трактирщик нам, – клянусь

Пречистым телом, corpus dominus,

Что свой корабль ты превосходно вел.

Пусть тот монах натерпится всех зол.

Страшитесь, други, вы монашьих козней.

Чуть-чуть не удалось монаху розни

Посеять злоехидным языком.

Монаха не вводи к себе ты в дом.

Ну, а теперь кому пришел черед

Рассказывать и слово кто берет?»

Учтивость напустив, нам всем на диво,

К игуменье он обратился льстиво:

«Хоть просьбы наши не имеют веса,

Быть может, вы, миледи приоресса,

Мою мольбу изволите принять

И что-нибудь возьметесь рассказать?»

«Извольте», – отозвалась та учтиво

И начала рассказ неторопливо.

Закончила Игуменья рассказ.

И все примолкли, думая о нем;

Но тут хозяин, словно в первый раз

Меня увидев, крикнул со смешком:

«Ты что за человек и здесь при ком?

Зачем на всех глядишь, приятель, косо

И едешь так, уставясь в землю носом?

Держись поближе. Будь повеселей.

Вы ж потеснитесь. Честь ему и место.

Хотя немногим он меня стройней,

Но не из нашего простого теста;

Обнять такого поспешит невеста.

Но он, чудак, иль вовсе глух и нем,

Что словом не обмолвился ни с кем?

Других мы слушали, и твой черед,

Рассказец за тобой, – и поскоромней».

«Пусть слово кто-нибудь другой берет,

Поверь, хозяин, не по силам то мне.

Вот разве что стишок один я вспомню».

«Стихи? Ну, что ж. Хоть, судя по всему,

Веселого не рассказать ему».

Внемлите, судари! Сейчас

Я вам поведаю рассказ

Веселый и забавный.

Жил-был на свете сэр Топас,

В турнирах и боях не раз

Участник самый славный.

В приходе Попринге был он,

В заморской Фландрии рожден,

Как это мне известно;

Его отцу был подчинен

Весь край кругом, – он был силен

По милости небесной.

И быстро сэр Топас подрос.

Был рот его алее роз,

Белей пшена – ланиты.

А спросите, какой был нос, -

Отвечу смело на вопрос:

Красою знаменитый.

Была до пояса длинна

Волос шафрановых волна;

Камзола золотого

Была неведома цена;

Штаны из брюггского сукне,

А обувь – из Кордовы.

Он за оленями скакал

И в небо соколов пускал

За водяною птицей;

Был как никто в стрельбе удал,

В борьбе всегда барана брал,

С любым готов схватиться.

Немало девушек тайком,

В ночи не зная сна, по нем

Томилось и вздыхало;

Но он, с пороком не знаком,

Был чист, с терновым схож кустом,

Чьи ягоды так алы.

И вот однажды сэр Топас -

Я повествую без прикрас -

На вороной кобыле,

Мечом, копьем вооружась,

Собрался в путь – и вмиг из глаз

Исчез за тучей пыли.

Дубраву вдоль и поперек

Обрыскал он, трубя в свой рог,

Гоняя зайцев, ланей;

Скакал на север и восток

И вдруг почувствовал приток

Прельстительных мечтаний.

Там рос пахучих зелий стан -

Гвоздика, нежный балдриан

И тот орех мускатный,

Что в эля старого стакан

Иль в ларь кладут, чтобы им дан

Был запах ароматный.

Там раздавался птичий гам,

И попугай и ястреб там

Все звонче, чище пели;

Дрозд прыгал резко по ветвям

И вторил диким голубям

Как будто на свирели.

У рыцаря стал влажен взор,

В нем вызвал этот птичий хор

Любовное томленье;

В коня шипы вонзая шпор,

Помчался он во весь опор

В каком-то исступленье.

Но вот, коня сбивая с ног,

От скачки рыцарь изнемог,

И посреди дубравы

Он на поляне свежей лег,

Где конь его усталый мог

Щипать густые травы.

«Любовь царит в душе моей.

Мне, мать пречистая, ей-ей,

Час от часу тяжеле.

Мне снилось, что царица фей -

Жена моя и будто с ней

Мы спим в одной постели.

По ней тоскую я душой,

Я не хочу жены другой,

Меня достойной нет Девицы;

Я в поисках объезжу свет,

Чтоб наконец напасть на след

Приснившейся царицы».

Наш рыцарь снова поскакал

По долам и по склонам скал,

И поздно, перед ночью,