На постника вы вовсе не похожи;

Не нагулять, постясь, подобной рожи.

Вам должное воздать я был бы рад:

В монастыре, конечно, вы аббат,

Не послушник, а мудрый управитель,

Которым похваляется обитель.

Клянусь, нет человека в мире целом,

Кто б станом был вам равен или телом.

Ах, черт! И этакого молодца

Лишить насильно брачного венца!

Бог покарай из братии церковной

Того, кто вас склонил к стезе духовной.

Каким ты был бы славным петухом,

Будь долгом то, что кажется грехом:

Ведь, разрешив себе совокупленье,

Какие ты зачал бы поколенья!

Увы! Почто, монах, надел ты рясу?

Как будто в льве убьешь привычку к мясу?

Будь папой я, поверь ты мне, монах,

Монахи все ходили бы в штанах,

Коль не слаба мужская их натура,

Будь велика или мала тонзура,

И жен имели бы. Страдает мир:

Ведь семя лучшее бесплодит клир.

Побеги хилы от мирских корней,

И род людской все плоше, все хилей.

Супружеской в мирянах мало силы.

Вы женам нашим почему так милы?

Вы лучше нас умеете любить,

Венере подать можете платить

Монетой крупной, полноценной, веской,

А не чеканки люксембургской мерзкой.

Вы не сердитесь, сэр, что так шучу, -

Я в шутке правду высказать хочу».

Монах его дослушал и в ответ:

«Я выполню, хозяин, свой обет

И расскажу вам два иль три рассказа

Впоследствии; для первого же раза

Хотел бы, коль не скучно вам сие,

Днесь Эдварда святого житие

Поведать или лучше, для начала,

Трагедию из тех, что я немало,

Числом до сотни, в келье сочинил.

Трагедию бы я определил

Как житие людей, кто в славе, в силе

Все дни свои счастливо проводили

И вдруг, низвергнуты в кромешный мрак

Нужды и бедствий, завершили так

Сврй славный век бесславною кончиной.

Как враг людской бессчетные личины

Принять готов, так для трагедий сих

Берут размером разнородный стих;

Обычный же размер для них – гексаметр, [126]

Длиною он в шесть стоп… Хотя вы сами

Трагедий строй легко определите,

Коль вслушаетесь в них. Итак, внемлите.

Но прежде чем рассказывать начну,

Заметить надобно, что не одну

Из былей тех о славных королях,

О папах, императорах, царях

Вы, может быть, не раз уже слыхали, -

Так чтоб меня потом не упрекали

За то, что их кой-как расположу

И что придет на ум, то расскажу

Вперед, а что запамятую – после.

Мысль в них одна, их слушай вместе, врозь ли»

Трагедии начну я с Люцифера,

Хоть не был он одним из смертных чад.

Средь ангелов другого нет примера

Столь жалкой гибели. За грех был снят

Он с высоты своей и ввергнут в ад.

О Люцифер, светлейший ангел! Ныне

Ты – сатана; тебе пути назад

Заказаны к господней благостыне.

А вот Адам, что создан дланью божьей

Вблизи Дамаска был, а не зачат

От мужа женщиной на грязном ложе.

Без древа одного весь райский сад

Ему принадлежал, – он был богат,

Как из людей никто во всей вселенной.

Но, провинившись перед богом, в ад

Он послан был сквозь муки жизни бренной.

Военачальника тогдашний свет

Не знал удачливей, смелей, грознее,

Чем Олоферн. В теченье многих лет

Крушил народы он, и все, бледнея,

Внимали имя этого злодея,

Судьба ему давала торжество,

Он был обласкан, зацелован ею, -

И вдруг слетела голова его.

Не только достоянье и свободу

Он отнимал у всех, палач и вор;

Он каждому повелевал народу

Считать, что бог – Навуходоносор.

Все области на этот шли позор,

Забыв о вере, ужасом томимы;

Лишь Ветилуя, [127] та дала отпор,

Приняв совет жреца Элиакима.

Послушайте, как кончил век злодей.

Напившись допьяна, средь ночи темной

В палатке он покоился своей.

Но, несмотря на рост его огромный,

Рука Юдифи, горожанки скромной,

С плеч голову его отсекла прочь;

И с головой в руках, тропой укромной,

Юдифь к своим вернулась в ту же ночь.

Лидийским царством правил Крез богатый;

Был мощью даже Киру страшен он,

Но, наконец, в полон врагами взятый,

Был на костер спесивец возведен.

Вдруг полил дождь, гася со всех сторон

Огонь костра, и царь спасен был роком,

Но был ему конец определен:

В петле повиснуть на столбе высоком.

Когда он спасся, тотчас же в поход

Он вновь отправился в том убежденье,

Что рядом с ним Фортуна в бой пойдет,

Которой он спасен был от сожженья;

Считал он невозможным пораженье, -

Недаром ведь ему приснился сон,

Питавший гордость в нем и самомненье.

Он всей душой был к мести устремлен.

Ему приснилось, что в листве древесной

Ему Юпитер моет плечи, грудь

И полотенце с высоты небесной

Бог Феб спешит, склонившись, протянуть.

Крез, сновиденья не поняв ничуть,

Спросил у дочери своей ученой,

В чем вещего его виденья суть,

И услыхал ответ определенный:

«На виселице ты свой кончишь век, -

В том сомневаться было бы напрасно.

Юпитер означает дождь и снег,

Феб с полотенцем – солнца жар ужасный!…

Им предстоит твой труп томить всечасно,

Чтоб то он высыхал, то снова мок».

Так дочь Фания рассказала ясно,

Какой удел отцу готовит рок.

И был повешен Крез, тиран спесивый,

Ему престол роскошный не помог.

Где б для трагедии была пожива,

Для плача где б она нашла предлог,

Когда б земные царства грозный рок

Не рушил что ни день рукой могучей?

К уверенным в своей звезде он строг,

От них свой лик скрывает он за тучей.

Ты, Педро, лучший цвет испанской славы,

Был милостями рока так богат!

Те, что теперь тебя жалеют, – правы.

Тебя из края выгнал кровный брат,

Потом, подвергнув злейшей из осад,

К себе в палатку заманил обманом

И заколол своей рукою, кат,

Чтоб завладеть добром твоим и саном.

На сук багровый пойманный орел, [130]

Чернеющий на белоснежном поле, -

Вот кто владыку к гибели привел.

«Гнездовье зла» [131] в его повинно доле.

Не Карла Оливер, умом и волей

Примерный муж, а Оливер другой,

Что с подлым Ганелоном сходен боле,

Бретонский Оливер всему виной.

О славный Петро, Кипра властелин,

Под чьим мечом Александрия пала!

Тем, что сразил ты столько сарацин,

Ты приобрел завистников немало.

За доблесть ратную твои ж вассалы

Сон утренний прервали твой навек.

Изменчив рок, и может от кинжала

Счастливейший погибнуть человек.

Милана славный государь, Варнава

Висконти, бог разгула без препон