А затем происходит еще одно событие, как бы наметившее социальный разрыв между братьями. В то время Огюсту было еще только 16 лет. Вместе с ним в лицее Карла Великого учился мальчик из одного богатого семейства. Его отец прожил интересную жизнь, был журналистом, занимался коммерцией, владел прядильной фабрикой и нажил состояние. Во времена Консулата и Империи он был членом Трибуната, одного из коллегиальных учреждений, превратившихся в оппозиционную корпорацию, проявлявшую независимость и демократический дух. Естественно, что Наполеон в конце концов упразднил его. Но главным занятием Жана-Батиста Сэя была экономическая наука. Еще в 1803 году, он выпустил большое сочинение, в котором систематизировал учение классика политэкономии Адама Смита. Сэй требовал условий для развития капитализма с его свободой конкуренции, торговли и предпринимательства. Для того времени это была прогрессивная программа.

И вот Огюст оказался в салоне у этого крупнейшего французского экономиста. Хозяин встретил молодежь очень радушно и долго рассказывал им о людях и событиях, о своем знакомстве с Мирабо, о финансовых спорах с самим Наполеоном. Адольф, который тоже стал бывать в этом интересном доме, сразу подпал под обаяние ученого и добродушного человека. До этого он думал посвятить свою жизнь медицине, но теперь безраздельно увлекся политэкономией. Он станет самым верным учеником Сэя и со временем — его преемником по руководству кафедрой в Консерватории искусств и ремесел... Огюст оказался значительно более сдержанным. Хотя он уже тогда прочитал труды Жана-Батиста Сэя и мог бы вставить свое слово, однако предпочитал молчать и слушать. Кстати, здесь он познакомился с банкиром и политиком Лаффитом. Многое из того, о чем с жаром говорил словоохотливый хозяин дома, нравилось ему. Особенно когда ученый беспощадно осуждал Бурбонов и предсказывал их крах или издевался над клерикалами. Но однажды он шокировал Огюста; в 1821 году смерть Наполеона послужила темой горячего разговора. Сэй не просто отозвался об императоре непочтительно, он издевался над его манией величия, которая, по мнению ученого, послужила причиной не только его неудач, но и самой его кончины... Если старший брат на всю жизнь останется поклонником маститого теоретика буржуазной политэкономии, то Огюст Бланки будет беспощадно осуждать его проповедь свободной конкуренции, благотворности извлечения прибыли. Он назовет это аморальным «кодексом взаимного уничтожения», тогда как Сэй считал законы капиталистического хозяйства основой здоровой морали. В двадцатые годы пути двух братьев начинают постепенно все больше расходиться: ведь в конце концов один займет кафедру, другой пойдет на баррикады...

Но пока Огюст Бланки лишь вступает в жизнь, постигая ее смысл и тайны, ищет в ней свое место. Хотя учеба в лицее обрекала его на довольно замкнутое существование напряженными учебными занятиями, к которым он относился с поразительным рвением, Огюст все больше увлекается политикой.

А Франция являла тогда гнетущую картину. Страна за четверть века пережила такие коренные перемены, что она стала как бы совсем другой, чем до взятия Бастилии. Но Бурбоны ничуть не изменились. Они продолжали жить в безвозвратно ушедшем времени. В жестокости и мракобесии они, пожалуй, даже превосходили самых кровавых из своих предков. Этот зияющий разрыв между страной и ее властью сознавали лишь немногие роялисты-либералы, вроде бывшего губернатора Одессы Ришелье, возглавлявшего правительство. Но тон задавали ультрароялисты, упорно пытавшиеся отобрать назад те крохотные уступки духу времени, которые Людовик XVIII вынужденно сделал в своей Хартии. «Ультра» требовали не только ликвидации всех остатков от завоевании революции. Они жаждали крови, хотели массовых жестоких расправ, и белый террор не ослабевал, а лишь приобретал новые изощренные формы. Вдохновляли эту войну против Франции знаменитые идеологи контрреволюционной эмиграции граф Жозеф де Местр и виконт де Бональд. Последний называл даже Хартию 1814 года «детищем безумия и мрака». Де Местр написал чудовищную апологию палача, в которой со сладострастным садизмом описывал муки колесованных, распятых или пытаемых жертв. Озлобленные эмигранты становились все наглее в своей ненависти к французскому народу. Даже рабски послушные люди начинали возмущаться и протестовать.

Простой рабочий Лувель задумал избавить Францию от династии Бурбонов. Старый подагрик Людовик XVIII, хотя, кроме жены, и держал официальную любовницу, детей иметь не мог. У его ■брата графа д’Артуа (будущего короля Карла X) было два сына: тоже бездетный герцог Ангулемский и герцог Беррийский, который недавно женился. На него и возлагали надежды роялисты. Только от него ожидали наследника, который не дал бы угаснуть династии. И вот 13 февраля 1820 года вечером Лувель подстерег герцога Беррийского у выхода из Оперы и всадил ему в бок длинный нож. Спустя пять часов герцог скончался. Невозможно передать отчаяние роялистов. Но тем более велика была их радость, когда выяснилось, что вдова оказалась беременной и через семь месяцев родила мальчика, восторженно названного «сыном чуда»...

Убийство герцога Беррийского развязало руки ультрароялистам, началась такая вакханалия реакции и террора, какой Франция еще не знала. Срочно разработали исключительные законы о ликвидации личных прав, об ограничении и без того жалкой свободы печати, об урезывании даже тех смехотворных избирательных прав, какие давала Хартия. Выбирать в палату могли только люди богатые, платившие не меньше 300 франков налога в год. В стране с 39-миллионным населением голосовали только примерно 80 тысяч человек! Но и этот избирательный закон казался необычайно прогрессивным, в его защиту развернулась шумная избирательная битва. Она происходила не только в палате, но и на улицах.

Палата бурно обсуждала новые ограничения избирательного права в Бурбонском дворце, а вблизи, на площади Людовика XV (сейчас площадь Конкорд), собралась толпа в несколько тысяч человек, в основном студентов, протестовавших против усиления деспотизма. Полиция и войска получили приказ разогнать демонстрантов с применением оружия. Был убит 23-летний студент Лаламанд. На другой день на той же площади снова собралось несколько тысяч человек; каждый надел знак траура, но многие, кроме того, захватили и дубинки. Опять завязались схватки, снова лилась кровь. На следующий день несколько тысяч участвовали в похоронах Лаламанда. В разных местах Парижа произошли кровавые столкновения. Знаменательный факт: в демонстрациях и столкновениях участвовали рабочие. У них не было никакой прямой заинтересованности в избирательном законе. Они в любом случае не могли рассчитывать на получение избирательных прав. Но рабочие уже поняли, что любой удар по монархии Бурбонов отвечает их интересам. В то время во Франции было уже больше четырех миллионов рабочих. Их заработная плата непрерывно понижалась на протяжении всех лет режима Реставрации. Они жили в ужасающих условиях, и не было никаких законов, защищавших их социальные и политические права, таких прав, собственно, не существовало.

Пятнадцатилетний Огюст не участвовал непосредственно в этих событиях, но он жадно ловил все слухи, все рассказы о них. Он думал, размышлял и, вспоминая волнения конца 1820 года, скажет, что смерть Лаламанда «вывела его из себя». Было бы нелепо изображать его уже политически сознательным борцом; он всего лишь лицеист, аккуратный, очень скромный и трудолюбивый, приобретающий знания и все более чутко прислушивающийся к тому, что происходит за стенами лицея Карла Великого.

Страх за сохранение своей вновь захваченной власти побуждал роялистов усиливать тиранический характер режима Реставрации. Но здесь их подстерегала роковая судьба любой тирании; репрессии и террор толкают на борьбу все новых и новых активных людей. Деспотия — лучшая школа воспитания и подготовки непримиримых революционеров. И этот закон прежде всего и всегда действует на молодежь; пробуждение самостоятельности молодого человека выражается тогда в обостренной склонности к протесту, восстанию, бунту. Созревание характера юного Бланки происходило именно в такой исторический момент, когда эта закономерность действовала особенно неотвратимо.