В ту пору я работала в Дании, на Фиолстраде, у Фрица. Над нами, этажом выше, тоже находилось конструкторское бюро, где служил один мой земляк. Иногда он заходил просто так, поболтать.

Как-то раз он зашёл, поздоровался, а вслед за ним появился огромный негр, очень чёрный, но не с негритянскими, а скорее с арабскими чертами лица. Он остановился в дверях и опёрся о косяк.

— А этому пану чего тут надо? — спросила я про сто так, для смеху. — Он тоже понимает по-польски?

— Подумаешь, делов-то, проше пани! — ответил негр на чистейшем польском языке без малейшего акцента. — Конечно, понимаю.

Должна признаться, это меня сразило. Будь он хотя бы не такой чёрный!.. Оказалось, что это суданец, который несколько лет назад целых восемь лет учился в Польше. Вернее, теоретически он учился, а на практике занимался всяким нелегальным бизнесом, из-за чего его в конце концов вышибли вон. Он подружился с этим моим земляком и приехал в Данию погостить, а заодно и найти новое поле деятельности.

Поскольку я ни с того ни с сего вспомнила про такое, воспользуюсь-ка случаем и приведу здесь языковые недоразумения, в результате которых польский язык время от времени подкладывал мне свинью…

Алиция что-то покупала в киоске на Ратушплаце — естественно, в Копенгагене. Я стояла рядом.

— Пить хочу, — сердито сказала я. — И вообще, поторопись, мне пописать надо.

— Вы уж решитесь на что-нибудь одно, — сурово и неодобрительно произнёс бородатый тип у меня за спиной, — а то у вас конфликт потребностей получается.

Затем я напоролась на лайнер «Стефан Баторий» [1].

Я все-таки очень привыкла, что в Дании меня никто не понимает. В зале ожидания порта я должна была встретиться с матерью Эльжбеты, Марысей, которая ехала в Канаду и транзитом везла для меня вареники. Толпа с «Батория» бурлила вокруг нас.

— Мать честная, ну и толстая же бабища! — неосмотрительно вякнула я.

Марыся тревожно вздрогнула, а баба посмотрела на меня таким взглядом, что каждый порядочный человек на моем месте пал бы трупом от стыда. Я совершенно забыла, что эти с «Батория» знают польский не хуже меня.

В Польше мы обе с Алицией три дня водили по городу двух французов, прилизанного блондинчика и негритянку. Замученные французским языком, мы слегка потеряли голову и забыли, где находимся. Французы польского не знали, поэтому при них мы могли говорить все, что угодно, лишь бы на лице была улыбка и приятная гримаса. В кафе в Вилянове я пошла с девицей в туалет, где темнокожая красавица сидела невыразимо долго. Потерявшая терпение Алиция вместе с парнем ждали возле дверей.

— Что вы делали в этом сраче столько времени?! — с милейшей улыбкой во весь голос спросила она при нашем появлении, пытаясь скрыть раздражение.

— Это не я, это она, — возразила я, прежде чем успела заметить, что все головы повернулись к нам. Общественность в кафе сидела исключительно местная…

Забыла я и о некоторых алжирских перлах. Туда редко приезжал кто-нибудь, хорошо владеющий французским языком.

Одна дама отправилась на базар, непременно желая купить кило пуговичины. Речь шла о баранине, она, естественно, перепутала le mouton и le bouton, барана и пуговицу, и настаивала на своём. Вторая для разнообразия требовала полкило вестибюля. Естественно, она имела в виду печёнку, большую такую, foie, только почему-то у неё из этого вышло foyer, то есть вестибюль. Результатов этих попыток я не знаю, все-таки, думается мне, вернулись они домой с покупками, потому что арабские рынки и не такое видали.

Рекорд поставило моё младшее чадо, Роберт. Он пришёл на сук, алжирский базар, и стал болтать с арабом, настоящим, местным, в бурнусе и тюрбане.

— Vous-etez Russe? — спросил араб.

— Non, et vous? — ответил Роберт, не задумываясь.

В переводе это звучит не столь светски и блестяще, как по-французски, тем не менее:

— Вы русский?

— Нет, а вы?

Суть в том, что всех наших черт драл и холера трясла, когда их принимали за русских. Мы не желали быть родом из Советского Союза. Видя, какой эффект произвёл его ответ, Роберт стал с огромным успехом применять его всюду и повсеместно, и вполне может статься, что тем самым он многим дал информацию к размышлению, потому что все наши с большим энтузиазмом его поддерживали.

Кроме того, я свято уверена, что немедленно после того, как этот последний том я отдам в печать, мне тут же станут напоминать и прочие языковые курьёзы. Ничего не поделаешь, поезд ушёл, пусть сами и пишут дополнения и поправки.

Опять же, понятия не имею, с чего это я вдруг стала писать про языковые хохмы. Ведь собиралась-то я повести рассказ о наследстве.

Тётя Ядзя несколько раз звонила, огорчённым голосом рассказывая, что у неё страшные проблемы. Умерла какая-то дальняя родственница, степень родства раз и навсегда осталась для меня тайной, но вроде бы мать родственницы и моя бабка были двоюродными сёстрами, а может, и вовсе седьмая вода на киселе. По крайней мере, какой-то общий предок у них был, а сразу после войны и покойница, и её мать какое-то время жили у бабушки на Праге, потому что им некуда было деться, они все потеряли. Тётя Ядзя и бабушка им помогали, как могли. Длилось это недолго, родственницы быстренько встали на ноги, и семейные связи почти порвались.

Не знаю, что делала мать, особа уже в то время немолодая, но знаю, что дочка стала работать у ювелира и занималась этим делом всю жизнь. Ну ладно, сразу признаюсь. Эту историю я воткнула в «Две трети успеха» и сейчас мне надо как следует напрячь мозги, чтобы сообразить, что я выдумала, а что было на самом деле.

Ювелир был, это точно. Замуж эта дочка тоже выходила. Муж у неё был человеком весьма зажиточным, хотя не помню, чем он там занимался. Детей у них не было, после смерти матери у этой родственницы никого из близких не осталось, а у её мужа была сестра. Он загодя составил завещание, в котором единственной наследницей назвал свою жену. Если бы жена умерла раньше, чем он. то наследницей стала бы сестра. Он умер, завещание вступило в законную силу, а жена пережила его на много лет.

Обе они, и жена и сестра, питали друг к другу острейшую неприязнь и вообще не виделись. У этой дальней родственницы бывала тётя Ядзя, а также многочисленные приятели и приятельницы, среди них самая близкая к покойной. У сына этой подруги, можно сказать, было две матери, потому что покойная была его крёстной матерью и любила его, как родного сына, а может, и больше. Все для мальчика! Покойная на весь свет раструбила, что мальчик этот станет её наследником, её кооперативная двухкомнатная квартира должна перейти ему, и вообще все, что после неё останется, — пойдёт этому ребёнку! Тётя Ядзя эту историю знала и мне рассказывала её раз двадцать.

Родственница умерла, и началась свистопляска. Чуть не плача от обиды и возмущения, тётя Ядзя мне рассказывала, что понятия не имеет, как ей теперь быть. Она чувствует себя обязанной выполнить последнюю волю покойницы, а золовка покойной, та самая сестра мужа, вцепилась в это наследство, как обезумевшая гарпия. Крёстного сына нет, он давно вырос и по контракту работает не то в Германии, не то в Ливии, его мать пытается отстоять для него хотя бы квартиру, но тоже не может ничего сделать, потому что письменное завещание никогда не было составлено, золовка наняла адвоката-мошенника, суёт всем в нос то старое завещание брата, утверждая, что у неё есть права, ключи от квартиры растащили разные люди, поэтому теперь в квартиру можно войти только всем вместе и так далее. Тётя Ядзя поневоле во всем этом участвует, поскольку один из ключей оказался у неё, — в общем, плач и скрежет зубовный, а конфликты только множатся.

Сперва я вообще не стала принимать ничего этого близко к сердцу, считая, что тут не у юродивого копеечку отняли. Раз парень сидит на работе за границей, значит, от самого дна нищеты он уже оттолкнулся, так что получит он эту квартиру или нет, для него без разницы. Постепенно вышло на свет Божий, что семья небогатая, заграничный контракт — это все, что у парня есть, кроме того, контракт краткосрочный, всего на полгода и через три месяца истекает, это во-первых, а во-вторых, родственница небось в гробу переворачивается, ведь золовка — последний человек, которого она хотела бы осчастливить своими богатствами. Они друг друга терпеть не могли, родственница была больна, золовка об этом знала и даже не позвонила, своё после смерти брата она уже получила, ну и так далее. Кроме того, лично обидели тётю Ядзю. Во время одного из совместных визитов в квартире покойницы нашли семь золотых двадцаток и разделили их очень странно: одну — матери крёстного сына, одну — тёте Ядзе, одну — соседу снизу, одну — другу дома, одну — адвокату, одну — золовке, а последнюю — зятю золовки. Откуда вообще тут взялся этот зять и какое ему дело до этих двадцаток?! А тёте Ядзе хотелось бы получить только барометр, который там висит на стене, и ещё маленький шкафчик. Она бы и взяла, только не знает как, на спине ведь не потащишь…