К ним уже бежал Гущенко. Его молодое загорелое лицо искажено было возбужденной радостью – он казался счастливым, и все из-за того, что приехал «князь» (так они с Лыковым прозвали Курского).

«Князь втянется. Не сможет не втянуться», – убежденно говорил Гущенко товарищу. И, как видно, оказался прав.

Князю почтительно помогли выйти из машины, с почетом повели вверх по каменной лестнице, поддерживая с двух сторон, хотя он в этом вовсе не нуждался, к подъезду, охраняемому двумя стройными тополями, в прозрачной тени которых маячило несколько фигур в милицейской форме.

А «князь» уже жалел, что приехал. У него действительно была аллергия на тополиный пух, и когда он склонился над телом мертвой Сулейменовой, глаза его столь обильно источали слезы, что, казалось, он горько оплакивает эту незнакомую ему женщину.

Старуха была очень толстой, смуглой, она грузно лежала на спине, распластавшись на красивом мозаичном полу лестничной площадки между двумя этажами дома. Ее восточное, темное, сильно оплывшее лицо не выражало ни страха, ни боли. Но что-то оно все же выражало, и это нечто напоминало, пожалуй, брезгливость. Одна ее толстая рука была согнута в локте и заброшена за голову, другая тоже согнута и опущена вниз. Ноги были согнуты в коленях, словно она бежала. В общем, поза с некоторой натяжкой могла быть признана свастичной. Она лежала в центре большого крута, выложенного цветной плиткой, а по краю круга тянулся орнамент-меандр, состоящий из перетекающих друг в друга свастик. В общем, сцена выглядела достаточно геральдично – чистоту композиции нарушала только валяющаяся неподалеку от тела хозяйственная сумка с вытекающей из нее белой лужей молока. Видно, в сумке разбилась молочная бутылка. На белой, как бы лакированной поверхности молочной лужи уже лежал тонкий слой тополиного пуха. Слева от площадки к ней поднималась лестница с первого этажа, справа – та же лестница уходила на второй этаж.

Между этими лестницами над мозаичной площадкой возвышалась огромная стена, уходящая вверх.

Здесь стояло множество каких-то старых стендов, ящиков, ветхих шкафов – всякого хлама из квартир, который выбросить люди жалели, но и не желали хранить в своих комнатах. Над всем этим хламом, наверху, под самым потолком, сияло овальное окошко с наполовину синим стеклом.

От него пятно синего света падало на лицо мертвой, и это азиатское лицо, облитое синим светом, казалось особенно важным и величавым, как иногда бывает у мертвецов, и опять же выражение гадливости присутствовало в этом величии – Сулейменова выглядела как гордая императрица, на чье царское платье внезапно упало с неба неведомое испражнение.

Курский присел возле тела, внимательно его разглядывая. Толстые пальцы и уголки рта старухи словно окаменели, сведенные особенной судорогой – так бывает у отравленных. Он приподнял черную кофту и на смуглом большом животе старухи обнаружил то, что ожидал обнаружить, – знакомое переплетение красноватых линий.

В общем, сцена выглядела достаточно геральдично…

Всмотревшись в это переплетение, Курский даже тихо присвистнул от удивления.

– Сфотографируйте, – распорядился он, указывая на этот лабиринтообразный след. Затем он встал и отошел в сторону поговорить с врачом, одновременно вытирая слезы чистым, тщательно выглаженным платком.

Перед домом уже скопились кое-какие любопытные, жильцы квартир толпились на ступеньках лестницы, шушукаясь. Курский, разговаривая с врачом, стал вытирать платком пальцы – он случайно испачкал руку в молоке, разлитом на полу.

Внезапно некая старушка, похожая лицом на маленькую сморщенную луну, схватила его за рукав.

– Белый, белый! – лепетала она, странно яснея безумными глазками. – Белый старичок пришел.

У многих кровь на руках, а у белого – молоко!

Правда-то она белая, как молоко, всю кровь наружу вынесет. Белый старичок, охрани от чертова креста! Ох, пришел Антихрист с антикрестом антикрестить антисвятую Антирусь ядом и кровию и сукровицей-попрыгуньей. Попрыгунья – синеглазая змея-стрекоза! Ужалит, так и навзничь. Белый старичок, вырви жало синеглазой змейке-попрыгушке.

Колдушке-тягушке. У змеи-то паук в услужении. Паучина-простофиля. Убей паука, белый старичок. Молоком и слезами умой нас, белый старичок.

Лунная старушка вовсю кликушествовала, вцепившись, словно клещ, своей ветхой лапкой в рукав Курского. Тот с трудом вырвал руку – лапка оказалась сильной, цепкой, словно была железная.

– Кто эта юродивая? – спросил Курский у Гущен ко.

– Живет здесь. Фамилия – Парчова.

– Безумна?

– Не совсем. Говорят, очень хитра.

Они отошли втроем подальше от толпы жильцов, зевак и машин. Гущенко и Лыков закурили.

– «Синеглазая змея» – это она о Лиде Григорьевой, – произнес Лыков. – Сейчас обрушится на красотку народный гнев. Сегодняшнее убийство – последняя капля. Да и наши подозрения против Лиды, увы, должны только возрасти. Сулейменова слыла злейшей врагиней учительницы Лиды.

Добрая половина кляуз, посланных в поселковый совет, подписана ее именем. Так что мотивы отравить ее у учительницы имелись. А не у нее, так у кого-нибудь из ее обожателей – она сердца косит, как траву. У самой-то у нее алиби про нынешнюю ночь – была в Севастополе. Я ей звонил на мобильный – вот-вот подъедет. Подождем. Познакомим вас, она, по-любому, человек интересный.

Шепчут уже, что она из рода Тягуновых, бывших хозяев дома.

– Вот вам бы и выяснить это, – сказал Курский.

– Пошукайте: кто она, из какой Вселенной.

А я удивляюсь, что на главный вопрос никто даже не пытается ответить: что есть причина смерти этих людей. Говорите, яд. И врач, и патологоанатом все заодно – отравление, яд. Я и сам вижу, что яд. Но что за яд – здесь сразу заминка, и все смотрят на пол или в потолок. Или начинают говорить вдруг о мистике, о свастиках, о прочей ерунде.

А о том, как яд попал в тело, ни слова. У вас уже штамп готов – убийство. А убийство ли это?

– Да, версию о техническом отравлении исключать нельзя, – хмуро согласился Гущенко (видно было, что такая версия его не радует).

– Вот именно, – подхватил Курский, сморкаясь.