Образ-представление и образ-мысль различаются весьма заметно по той роли, которую они играют в мышлении. Можно сказать так: образ-представление исчерпывает содержание и возможности наглядного мышления. А образ-мысль служит опорой, материалом для рассуждения. Мышление такого рода называется дискурсивным (расчлененным). Типичный пример его — решение известной американской задачи, где каждой букве придано цифровое значение:

В процессе решения такой задачи приходится все время рассуждать развернуто, примерно так: «Если при сложении двух чисел s и m мы переходим в новый разряд, то, значит, т не может быть ничем иным, кроме 1. Но тогда s — это или 9 (если в этот разряд не перенесли единицы из низшего), или соответственно 8».

Иначе говоря, здесь мы оперируем с готовыми, привычными, автоматизированными понятиями: 1, 2…, 8, 9… Мы рассматриваем отдельные их свойства — «развертываем», сравниваем их, сочетаем — «свертываем» в новую мысль. И все это делаем дискурсивно, с помощью чистой логики, без новых данных из внешнего мира. Таким же дискурсивным мышлением мы вынуждены пользоваться при решении многих логических задач.

В любой интеллектуальной деятельности образы-мысли играют большую роль. Но есть такие виды деятельности, где они выступают заведомо на первый план. Например, в игре в шахматы.

Конечно, при игре в шахматы совершенно невозможно дискурсивное рассуждение. Подсчитано, что в середине партии шахматист должен выбрать ход из 40–50 возможных. Если учесть только один ответный ход противника получится уже 1600 возможных сочетаний, а если два хода — 256 000! Конечно, мы не перебираем все эти сотни тысяч теоретически возможных ходов. Шахматное мышление «работает» иначе. Б. М. Блюменфельд, специалист по «психологии шахмат» и сам сильный шахматист, писал, что рассуждение шахматиста выглядит примерно так: «Я иду сюда (представление ситуации на доске). Он идет туда (представление ситуации на доске)…» Что же такое здесь «представление ситуации»? Это очень свернутый, часто просто не переводимый в речевое мышление образ — не просто зрительный образ доски со стоящими на ней фигурами, а, условно говоря, образ шахматного боя. В этом образе шахматист подсознательно учитывает и относительную ценность фигур, и их взаимное расположение, и динамику, то есть потенциальные возможности оперирования ими, и многое другое. Причем совершенно не обязательно, чтобы образ включал в себя все детали ситуации, складывающейся на доске. Наоборот, Б. М. Блюменфельд приводит три позиции, взятые из трех турнирных партий, где расположение фигур совершенно различно, но образ, возникающий в уме шахматиста, примерно одинаков: «Во всех трех — в первой из них черные, а в следующих двух белые — проводят комбинацию, основанную на одной и той же наглядной идее: путем „жертвы“ достигается как бы перелет ферзя через препятствие с одного фланга на другой».

Откуда здесь берется образ-мысль? Конечно, он результат автоматизации прошлой словесной или же бессловесной дискурсивной мысли. Мастеру приходит в голову, у него всплывает тот или иной выгодный вариант; но это или означает, что он в детстве, учась играть в шахматы, продумывал в числе других и такой вариант, долго изучал, применял неоднократно, пока выгодный вариант не перестал выступать в сознании шахматиста как совокупность ходов и не превратился в единый образ; или же что месяц, год, пять лет назад он, разбирая чью-то чужую партию, проанализировал и запомнил аналогичную позицию; или, наконец, что он просто перенес в данную партию вариант, сыгранный в другой партии.

Итак, в шахматах видение, то есть использование образа-мысли, и мысль, расчет все время чередуются. Шахматный расчет в принципе ничем не отличается от обычного речевого мышления, Только он несколько более свернут. «Если, например, я своим ходом угрожаю одновременно королю и другой фигуре противника, то ответный ход, который я рассматриваю за противника, будет тот, который отражает угрозу королю, а не другой фигуре, хотя бы ценнейшей, — ферзю. Ясно, что это свергнутое умозаключение, выполняемое мгновенно и без необходимости проверки правильности его» (Б. М. Блюменфельд).

Шахматное мышление — пример так называемого наглядно-действенного мышления. Другой его пример — мышление полководца.

Особенности умственной работы полководца таковы, что он не может заранее планировать в деталях все свои действия. Полководец вынужден быстро разбираться в сложной ситуации и мгновенно находить правильное решение. Такое решение иногда относят за счет интуиции или вдохновения. Например, немецкий теоретик военного дела генерал Клаузевиц прямо заявил, что на войне мышление отступает на второй план, а преобладает интуиция, которая есть не что иное, как искусство.

Но это не совсем так, и лучше всего выразил истинное положение вещей Наполеон, когда сказал: «Вдохновение? Это быстро сделанный расчет». Вся полководческая карьера Наполеона подтверждает его слова. У него есть работа «Замечания о военных действиях кампаний 1796 и 1797 годов в Италии», чрезвычайно напоминающая сборник анализов шахматных партий. Советский психолог Б. М. Теплов пишет о ней: «В этой работе очень последовательно показывается, что полководцы противника допускали целый ряд крупнейших ошибок и что разбиты они были именно поэтому, а не вследствие какой-то таинственной гениальности Наполеона. Наполеон же победил потому, что лучше рассчитал, лучше соображал, и эти расчеты и соображения очень просто объяснить всякому здравомыслящему человеку, что и делается на страницах „Замечаний“. Возражая в отдельных случаях против нападок на неправильность его собственных действий, Наполеон в других случаях совершенно открыто признает свои ошибки и показывает, что лучше было бы поступить иначе. Делает он это, конечно, не из скромности, абсолютно ему не свойственной, а потому, что правильность решения есть для него дело рационального расчета и знаний, т. е. вещь безусловно доказуемая. Можно ошибиться в спешке военных действий, но глупо настаивать на ошибке потом, когда всякий разумный человек может проверить расчеты и доказать истину».

Конечно, Наполеон несколько упростил дело. Он свел к дискурсивному рассуждению то, что на поле боя не было рассуждением, а своего рода сплавом речевого и образного мышления. Но сама возможность такого сведения очень характерна: она показывает, что ум полководца в конечном счете восходит к обычному речевому мышлению и его действия могут быть совершенно точно выражены при помощи языка.

Интуиция — это не неожиданное просветление: сел и вдруг решил: «Заутра двину рать туда, а не сюда». Тот же Наполеон говорил: «Если кажется, что я всегда ко всему подготовлен, то это объясняется тем, что, раньше чем что-либо предпринять, я долго размышлял уже прежде… Я работаю всегда, работаю во время обеда, работаю, когда я в театре; я просыпаюсь ночью, чтобы работать». И совершенно не случайно великие полководцы были, как правило, культурными и образованными людьми. Александр Македонский — ученик философа Аристотеля, Юлий Цезарь — крупнейший историк, писатель, оратор, даже лингвист. Наполеон с детства проявлял выдающиеся способности к математике, географии, истории, философии. Он читал «запоем с неслыханной жадностью, испещряя заметками и конспектами свои тетради», — пишет о нем советский историк Е. В. Тарле; будучи в Париже, Наполеон при всякой возможности учился.

Леонтьев А. А. Мир человека и мир языка. — М., 1984. — С. 56–59.