«…И было слово мое дождем, и поднимались собратья мои, как пшеничные колосья под весенними каплями. И было слово мое громом, и склонялись подданные мои, как пшеничные колосья на ветру. И было слово мое молнией, и падали враги мои, как пшеничные колосья пред серпом жнеца…»

Писец-дабир умолкает, повинуясь резкому жесту владыки.

Табличка из обожженной глины сообщает то, что некогда сказал о предке лугаля-царя его предок, слово в слово повторяя то, что в свой час говорил предок его предка о предке царского предка. Раз сказано и записано верно, к чему что-то менять?

Верные и справедливые думы дабира, однако, не защищают от речей лугаля. Медленные и тяжелые, каплями расплавленной меди падают слова на спину хранителя царских архивов.

– Собратья мои ждут от меня дождя, но дождя золотого, драгоценных даров и богатых подношений. Подданные мои склоняются от грома, но гром этот поднимают чиновники и сборщики налогов, колотя палками по их тупым головам. Враги мои падают, сраженные молниями, но молнии эти – секиры, копья и стрелы войска моего.

Ты знаешь слова, писец, ты умеешь сохранять их в глине, чтобы передать нашим потомкам. Скажи, предки наши тоже говорили не то, что делали? Или писцы записывали только слова, а не дела?

Хранитель архивов хранит молчание.

– Я даю тебе шесть лун сроку, писец. Или ты за это время разыщешь для меня слова, которые заменят золото, чиновников и армию – или будешь записывать все как есть, а не как оно хотелось бы.

Хранитель архивов с низким поклоном удаляется.

Он рассказывает о приказе владыки школьным друзьям – одни служат писцами у мелких начальников и чиновников, другие работают на храмы, третьи сами стали жрецами и посвящены теперь не только в секреты запечатления слов на мягкой глине. Некоторые сочувствуют хранителю архивов, некоторые не понимают, зачем этот безумец цепляется за старые слова: если лугаль хочет записать что-то, надо записать это именно так, как того желает владыка.

Помочь, однако, не могут даже самые мудрые из жрецов. Нет для царя таких слов, что заменили бы армию, чиновников и золото. Наверное, будь они, цари древности прекрасно обошлись бы и без золотой казны, и без толпы помощников-чиновников, и без грозных армий… но если нарушить традицию и записывать слова, которые владыка произносит на самом деле, кто ж из потомков поверит, будто он был богорожденным царем! мол, говорит по-нашему, ест-пьет тоже по-нашему, друзьям дарит дорогие подарки – по-нашему; выбивает из подданных налоги – да, это по-нашему; посылает армию, чтобы порубить врагов на салат – наш человек, наш, но при чем тут боги?..

Жрецы это понимают лучше всех и не скрывают от хранителя архивов пагубности такого нарушения. Если народ сочтет, что владыка, богорожденный царь, лугаль отличается от простых смертных только титулом – этого титула весьма скоро не станет, как не станет и царя…

Удрученный, дабир отправляется в странствия, послушать чужеземных мудрецов. Не только от дурной головы ногам горе, от умной тоже случается. Он спрашивает совета у горных мудрецов, у пустынных отшельников и духов тростниковых плавней, но ответа нет.

А шестая луна уже на исходе…

Хранитель архивов возвращается в родной город, решив: паду лугалю в ноги и расскажу обо всем, а там пусть казнит или милует. Он готовит завещание, прокатывает по влажной глине резной цилиндр семейной печати и зовет соседей как свидетелей. Те послушно оставляют на табличке оттиски и уходят, и только последний спрашивает:

– Что такого стряслось, сосед? Больным ты не выглядишь, так зачем готовишься умирать прежде времени?

Писец столько раз уж рассказывал свою печальную историю, что не все ли равно, одним больше, одним меньше… Сосед – простой горшечник, что он может знать, чем он может помочь?

А тот, выслушав, кивает: да, друг, нелегкая тебе досталась задача, и ведь если предки что и знали – все знания их тут, у нас под ногами, ведь и мы, и они созданы богами из глины и в глину уходим…

Полночи дабир ходит из угла в угол.

Утром, надев парадные сандалии и чистую накидку, отправляется к царю.

– Ну как, отыскал нужные слова? – интересуется владыка. Он сегодня в хорошем настроении, не как тогда.

«Может, повиниться, наверняка же простит…» – мелькает мысль.

Но потом с языка слетает заготовленная ночью речь.

Лугаль велит всем удалиться, приказывает хранителю архивов взглянуть ему прямо в глаза. Писец чувствует себя так, словно на него взирает лев, который думает: сейчас съесть добычу или дать ей отбежать на два шага, – но теперь уже деваться некуда.

– Покажи мне эти слова, – требует владыка.

Тростниковое перо чертит недлинный узор клинышков. Чертит – на табличке из мягкой глины, вылепленной из плоти и мудрости предков. Царь читает, шевеля губами, потом задумчиво глядит на писца.

– Нет в этом слове силы, что должна быть.

– Есть, о повелитель, только слово надо правильно написать… – И хранитель архивов объясняет, как – правильно. – После царь скажет написанное вслух, и слово обретет убийственную силу.

– Если ты лжешь, я прикажу содрать кожу с тебя и твоих сыновей.

– Жизни наши в деснице твоей, повелитель.

…Сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов кирпичей для нового зиккурата замешивают в ямах и обжигают в очагах. Десятки, сотни, тысячи рук укладывают их ряд за рядом, уступ за уступом. Десятки, сотни, тысячи ковшей вонючей асфальтовой смолы скрепляют ступенчатую башню – все основательнее, все прочнее.

Сотни, тысячи, десятки тысяч голодных голосов разносится над страной. Однако правителю нужна каждая крупинка богатства, и солдаты и чиновники не знают отдыха. Походы к северным холмам, к юго-восточным горам, к западному морю, пока не будут собраны должные материалы, – время летит разящим дротиком и скрипит, как плохо смазанная ось боевой колесницы.

Едкая каменная пыль, жар расплавленной бронзы, зарево жидкого золота… Простенькие клинописные знаки, которые так удобно наносить палочкой на влажную глину – но сущее мучение вырезать в камне или выбивать на металле.

Сотни, тысячи рук втаскивают на вершину зиккурата три громадных плиты. Каждая повторяет форму пехотного щита, однако воин, которому по руке такой щит, может пинком крушить любые стены.

Первый щит – каменный, второй щит – бронзовый, третий щит – золотой. И слово, которое написано на всех трех, обозначает власть, силу и богатство.

Царь любуется снизу на новый зиккурат. Все веревки и леса убраны, ступенчатая башня готова.

– Теперь идем, – приказывает он дабиру и поднимается по внутренней лестнице. Хранитель архивов послушно следует за владыкой. Сандалии владыки шаркают по асфальтовым ступеням, босые ступни писца ступают почти бесшумно.

– А отсюда хороший вид, – молвит лугаль, окинув взором округу. – Даже если ничего не выйдет, я позволю твоему младшему сыну жить.

Писец молча кланяется.

Владыка набирает в грудь воздуху и выкрикивает слово. Раз, другой, третий.

Башня рушится, словно хилый тростниковый шалаш.

Последнее, что видит царь – падающее на него с небес слово. Золотое, бронзовое, каменное.

Слово убийственной силы.