Свят Христос был тих и кроток <…>

………………………………………………………….

Горе вам, Никониане! Вы глумитесь над Христом, —

Утверждаете вы церковь пыткой, плахой да кнутом!

………………………………………………………….

Горе вам: полна слезами и стенаньями полна

Опозоренная вами наша бедная страна.

Но Господь за угнетенных в гневе праведном восстал,

И прольется над землею Божьей ярости фиал.

Нашу светлую Россию отдал дьяволу Господь:

Пусть же выкупят отчизну наши кости, кровь и плоть.

Знайте нас, Никониане! Мир погибший мы спасем;

Мы столетние вериги на плечах своих несем.

За Христа — в огонь и пытку!.. Братья, надо пострадать

За отчизну дорогую, за поруганную мать!

Укрепи меня, о, Боже, на великую борьбу,

И пошли мне мощь Самсона, недостойному рабу…

Как в пустыне вопиющий, я на торжищах взывал

И в палатах, и в лачугах сильных мира обличал.

Помню, помню дни гоненья: вот в цепях меня ведут

К нечестивому синклиту, как разбойника, на суд.

Сорок мудрых иереев издевались надо мной.

И разжегся дух мой гневом — поднял крест я над главой

И в лицо злодеям плюнул, и, как зайцы по кустам,

Всё антихристово войско разбежалось по углам.

«Будьте прокляты! — я крикнул, — вам позор из рода в род:

Задушили правду Божью, погубили вы народ!»

Но стрельцов они позвали, ополчились на меня.

Речи полны дикой брани, очи — лютого огня.

И как волки обступили, кулаками мне грозят:

«Еретик нас обесчестил, на костер его!» — кричат.

То не бесы мчатся с криком чрез болото и пустырь, —

Чернецы везут расстригу Аввакума в монастырь.

Привезли меня в Андроньев, — тут и бросили в тюрьму,

Как скотину, без соломы — прямо в холод, смрад и тьму.

Там, глубоко под землею, в этой сумрачной норе,

Думал с завистью я, грешный, о собачьей конуре.

Я три дня лежал без пищи, — наступал четвертый день…

Был то сон, или виденье, — я не ведаю… Сквозь тень —

Вижу, двери отворились, и волною хлынул свет,

Кто-то чудный мне явился, в ризы белые одет.

Он принес коврижку хлеба, он мне дал немного щец:

«На, Петрович, ешь, родимый!» — и любовно, как отец,

Смотрит в очи, тихо пальцы он кладет мне на чело,

И руки прикосновенье братски-нежно и тепло.

И счастливый, и дрожащий, я припал к его ногам,

И края святой одежды прижимал к моим устам.

И шептал я, как безумный: «Дай мне муки претерпеть,

Свет-Христос, родной, желанный, — за Тебя бы умереть!..»

Это было на Устюге: раз — я помню — ввечеру

Старца божьего Кирилла привели мне в конуру.

С ним в тюрьме я прожил месяц; был он праведник душой,

Но безумным притворялся, полон ревности святой.

Всё-то пляшет и смеется, всё вполголоса поет,

И, качаясь, вместо бубнов, кандалами мерно бьет;

День юродствует, а ночью на молитве он стоит,

И горячими слезами цепи мученик кропит.

Я любил его; он тяжким был недугом одержим.

Бедный друг! Как за ребенком, я ухаживал за ним.

Он страдать умел так кротко: весь в жару изнемогал,

Но с пылающего тела власяницы не снимал.

Я печальный голос брата до сих пор забыть не мог:

«Дай мне пить!» — бывало скажет; взор — так нежен и глубок.

На руках моих он умер; безмятежно и светло,

Как у спящего младенца, было мертвое чело.

И покойника, прощаясь, я в уста поцеловал:

Спи, Кириллушка, сердечный, спи, — ты много пострадал.

Над твоей могилой тихой херувимы сторожат;

Спи же, друг, легко и сладко, отдохни, усталый брат!

В конуре моей подземной я покинут был опять

Целым миром. Даже время перестал я различать.

Поглупел совсем от горя: день и ночь в углу сидишь,

Да замерзшими ногами в землю до крови стучишь.

Если ж солнце в щель заглянет и блеснет на кирпиче,

И закружатся пылинки в золотом его луче, —

Я смотрел, как паутина сеткой радужной горит,

И паук летунью-мошку терпеливо сторожит.

На заре я слушал часто, ухо к щели приложив,

Как в лазури крик касаток беззаботен и счастлив.

Сердцу воля вспоминалась, шум деревьев, небеса,

И далекая деревня, и родимые леса.

Всё прошедшее всплывало в темной памяти моей,

Как обломки над пучиной от разбитых кораблей.

Помню церковь, летний вечер; из далекого села

Молодая прихожанка исповедаться пришла.

Помню тонкие ресницы, помню бледное лицо

И кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо…

Пахло сеном и гречихой из открытого окна,

И душа была безумной, страстной негою полна…

Над Евангельем три свечки я с молитвой засветил

И, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.

Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько лет

Этот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?

Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,

Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.

А теперь… я — труп в могиле! Но безумно рвется грудь

Перед смертью на свободе только раз еще вздохнуть.

Из Москвы велят указом, чтоб на самый край земли

Аввакума протопопа в ссылку вечную везли.

Десять тысяч верст в Сибири, в тундрах, дебрях и лесах

Волочился я на дровнях, на телегах и плотах.

Помню — Пашков на Байкале раз призвал меня к себе;

Окруженный казаками, он сидел в своей избе.

Как у белого медведя, взор пылал; суровый лик,

Обрамлен седою гривой, налит кровью был и дик.

Грозно крикнул воевода: «Покорись мне, протопоп!

Брось ты дьявольскую веру, а не то — вгоню во гроб!»

«Человек, побойся Бога, Вседержителя-Творца!

Я страдал уже не мало — пострадаю до конца!»

«Эй, ребята, начинайте!» — закричал он гайдукам…

Повалили и связали по рукам и по ногам.

Свистнул кнут… — Окровавленный, полумертвый я твержу: