И сидел в немом раздумье я, поникнув головой.

Но жена ко мне подходит, тихо молвит: «Что с тобой?

Отчего ты так кручинен?» — «Дорогая, жаль мне вас!

Чует сердце: я погибну, близок мой последний час.

На кого тебя оставлю?..» С нежной ласкою в очах —

«Что ты, Бог с тобой, Петрович, — молвит, — там, на небесах

Есть у нас Ходатай вечный, ты же — бренный человек.

Он — Заступник вдов и сирот, не покинет нас вовек.

Будь же весел и спокоен, нас в молитвах поминай,

Еретическую блудню пред народом обличай.

Встань, родимый, что тут думать, встань, поди скорей во храм,

Проповедуй слово Божье!» Я упал к ее ногам,

Говорить не мог, но молча поклонился до земли,

И в тот миг у нас обоих слезы чудные текли.

Встал я мощный и готовый на последний грозный бой.

Где ж они, враги Господни, жажду битвы я святой.

За Христа — в огонь и пытку! Братья, надо пострадать

За отчизну дорогую, за поруганную мать!

Смерть пришла… Сегодня утром пред народом поведут

На костер меня, расстригу, и с проклятьями сожгут.

Но звучит мне чей-то голос, и зовет он в тишине:

«Аввакумушка мой бедный, ты устал, приди ко Мне!»

Дай мне, Боже, хоть последний уголок в святом раю,

Только б видеть милых деток, видеть Марковну мою.

Потрудился я для правды, не берег последних сил:

Тридцать лет, Никониане, я жестоко вас бранил.

Если чем-нибудь обидел, — вы простите дураку:

Ведь и мне пришлось не мало натерпеться, старику…

Вы простите, не сердитесь, — все мы братья о Христе,

И за всех нас, злых и добрых, умирал Он на Кресте.

Так возлюбим же друг друга, — вот последний мой завет:

Все в любви — закон и вера… Выше заповеди нет.

1887

УГОЛИНО[3]

Легенда из Данте

В последнем круге ада перед нами

Во мгле поверхность озера блистала

Под ледяными твердыми слоями.

На эти льды безвредно бы упала,

Как пyx, громада каменной вершины,

Не раздробив их вечного кристалла.

И как лягушки, вынырнув из тины,

Среди болот виднеются порою, —

Так в озере той сумрачной долины

Бесчисленные грешники толпою,

Согнувшиеся, голые сидели

Под ледяной, прозрачною корою.

От холода их губы посинели,

И слезы на ланитах замерзали,

И не было кровинки в бледном теле.

Их мутный взор поник в такой печали,

Что мысль моя от страха цепенеет,

Когда я вспомню, как они дрожали, —

И солнца луч с тех пор меня не греет.

И вот земная ось уж недалеко:

Скользит нога, в лицо мне стужей веет…

Тогда увидел я во мгле глубоко

Двух грешников: безумьем пораженный,

Один схватил другого и жестоко

Впился зубами в череп раздробленный,

И грыз его, и вытекал струями

Из черной раны мозг окровавленный.

И я спросил дрожащими устами,

Кого он пожирает; подымая

Свой обагренный лик и волосами

Несчастной жертвы губы вытирая,

Он отвечал: «Я призрак Уголино,

А эта тень — Руджьер; земля родная

Злодея прокляла… Он был причиной

Всех мук моих: он заточил в оковы

Меня с детьми, гонимого судьбиной.

Тюремный свод давил, как гроб свинцовый;

Сквозь щель его не раз на тверди ясной

Я видел, как рождался месяц новый —

Когда тот сон приснился мне ужасный:

Собаки волка старого травили;

Руджьер их плетью гнал, и зверь несчастный

С толпой волчат своих по серой пыли

Влачил кровавый след, и он свалился,

И гончие клыки в него вонзили.

Услышав плач детей, я пробудился:

Во сне, полны предчувственной тоскою,

Они молили хлеба, и теснился

Мне в грудь невольный ужас пред бедою.

Ужель в тебе нет искры сожаленья?

О, если ты не плачешь надо мною,

Над чем же плачешь ты!.. Среди томленья

Тот час, когда нам пищу приносили,

Давно прошел; ни звука, ни движенья…

В немых стенах — все тихо, как в могиле.

Вдруг тяжкий молот грянул за дверями…

Я понял все: то вход тюрьмы забили.

И пристально безумными очами

Взглянул я на детей, передо мною

Они рыдали тихими слезами.

Но я молчал, поникнув головою;

Мой Анзельмуччио мне с лаской милой

Шептал: „О, как ты смотришь, что с тобою?..“

Но я молчал, и мне так тяжко было,

Что я не мог ни плакать, ни молиться,

Так первый день прошел, и наступило

Второе утро: кроткая денница

Блеснула вновь, и в трепетном мерцанье

Узнав их бледные, худые лица,

Я руки грыз, чтоб заглушить страданье.

Но дети кинулись ко мне, рыдая,

И я затих. Мы провели в молчанье

Еще два дня… Земля, земля немая,

О, для чего ты нас не поглотила!..

К ногам моим упал, ослабевая,

Мой бедный Гаддо, простонав уныло:

„Отец, о, где ты, сжалься надо мною!..“

И смерть его мученья прекратила.

Как сын за сыном падал чередою,

Я видел сам своими же очами,

И вот один, один под вечной мглою

Над мертвыми, холодными телами —

Я звал детей; потом в изнеможенье

Я ощупью, бессильными руками,

Когда н глазах уже померкло зренье,

Искал их трупов, ужасом томимый,

Но голод, голод победил мученье!..»

И он умолк, и вновь, неутомимый,

Схватил зубами череп в дикой злости

И грыз его, палач неумолимый:

Так алчный пес грызет и гложет кости.

1885