Небо когда-то в печальную землю влюбилось,

С негою страстной в объятья земли опустилось…

Стали с тех пор небеса океаном безбрежным,

Вечным, как небо, — как сердце людское, мятежным.

Любит он землю и берег холодный целует,

Но и о звездах, о звездах родимых тоскует…

Хочет о небе забыть океан и не может:

Скорбь о родных небесах его вечно тревожит.

Вот отчего он порою к ним рвется в объятья,

Мечется, стонет, земле посылает проклятья…

Тщетно! Вернется к ней море и, полное ласки,

Будет ей вновь лепетать непонятные сказки.

Мало небес ему, мир ему кажется тесным,

Вечно земное в груди его спорит с небесным!

1889

Сквозь тучи солнце жжет, и душно пред грозой.

Тяжелый запах трав серебряно-зеленых

Смешался в воздухе со свежестью морской,

     С дыханьем волн соленых.

И шепчет грозные, невнятные слова

     Сердитый вал, с гранитом споря…

Зловещей бледностью покрылась синева

     Разгневанного моря.

О мощный Океан, прекрасен и угрюм,

Как плач непонятый великого поэта, —

Останется навек твой беспредельный шум

     Вопросом без ответа!

1889

Немая вилла спит под пенье волн мятежных…

Здесь грустью дышит все — и небо, и земля,

И сень плакучих ив, и маргариток нежных

     Безмолвные поля…

Сквозь сон журчат струи в тени кустов лавровых,

И стаи пчел гудят в заросших цветниках,

И острый кипарис над кущей роз пунцовых

     Чернеет в небесах…

Зато, незримые, цветут пышнее розы,

Таинственнее льет фонтан в тени ветвей

     Невидимые слезы,

     И плачет соловей…

Его уже давно, давно никто не слышит,

И окна ставнями закрыты много лет…

Меж тем как все кругом глубоким счастьем дышит, —

     Счастливых нет!

Зато в тени аллей живет воспоминанье

И сладостная грусть умчавшихся годов, —

   Как чайной розы теплое дыханье,

     Как музыка валов…

1889

Мисгор

Над Новым Заветом склонился монах молодой,

   Он полон святой, бесконечной отрады;

   На древнем пергаменте с тихой зарей

     Сливается отблеск лампады;

   И тусклые, желтые грани стекла

   В готических окнах денница зажгла.

Прочел он то место, где пишет в послании Павел:

   «Как день перед Господом — тысячи лет!» —

     И Новый Завет

     В раздумье оставил

   Смущенный монах, и, сомненьем объят,

Печальный идет он из кельи, не видит, не слышит,

   Как утро в лицо ему дышит,

   Как свеж монастырский запущенный сад.

Но вдруг, как из рая, послышалось чудное пенье

Какой-то неведомой птицы в росистых кустах —

     И в сладких мечтах

     Забыл он сомненье,

   Забыл он себя и людей.

Он слушает жадно, не может наслушаться вволю,

   Все дальше и дальше, по роще и полю

     Идет он за ней.

Той песней вполне не успел он еще насладиться,

Когда уж заметил, что — поздно, что с темных небес

Вечерние росы упали на долы, на лес,

     Пора в монастырь возвратиться.

Подходит он к саду, глядит — и не верит очам:

Не те уже башни, не те уже стены, и гуще

     Деревьев зеленые кущи.

     Стучится в ворота. «Кто там?» —

   Привратник глядит на него изумленный.

   Он видит — все чуждо и ново кругом,

   Из братьев-монахов никто не знаком…

   И в трапезу робко вступил он, смущенный.

«Откуда ты, странник?» — «Я брат ваш!» — «Тебя никогда

Никто здесь не видел»… Он годы свои называет —

Те юные годы умчались давно без следа…

   Седая, как лунь, борода

     На грудь упадает.

   Тогда из-за трапезы встал

Игумен; толпа расступилась пред ним молчаливо,

Он кипу пергаментов пыльных достал из архива

     И долго искал…

   И в хронике древней они прочитали

   О том, как однажды поутру весной

Пошел из обители в поле монах молодой…

Без вести пропал он, и больше его не видали…

   С тех пор три столетья прошло…

   Он слушал — и тенью печали

     Покрылось чело.

«Увы! три столетья… о, птичка, певунья лесная!

   Казалось — на миг, на один только миг

Забылся я, песне твоей сладкозвучной внимая —

Века пролетели минутой!» — и, очи смежая,

Промолвил он: «Вечность я понял!» — главою поник

     И тихо скончался старик.

<1889>

«Лютой казни ты достоин…

Как до выси небосклона, —

Далеко оруженосцу —

До наследницы барона!

Но в любви к тебе призналась

Имогена, — я прощаю;

Божий суд великодушно

Вам обоим предлагаю.

Ты возьмешь ее на плечи,

По скалам и по стремнине

Ты пойдешь с бесценной ношей

Ко кресту на той вершине.

Путь не легок: поскользнешься —

Смерть обоим… Если ж с нею

До креста дойдешь, — навеки

Будет дочь моя твоею.

Что ж, согласен?» — «Да». — «До завтра».

Грозный час настал. Собранье

Ждет, окованное страхом,

Рокового испытанья.

Сам барон мрачнее ночи.

Опустил угрюмо вежды;

Только те, кто любят, полны

Чудной силы и надежды.

И с отвагой, и с любовью,

Он берет ее на плечи,

И она ему, краснея,

Шепчет ласковые речи…

Вот сигнал, — по дикой круче

Он идет… Пред ними бездна…

Но в очах его отвага,

С милой смерть ему любезна.

Из-под ног сорвался камень, —

Он дрожит, изнемогает…

Но так нежно Имогена

Кудри милого ласкает.

И в очах блеснуло счастье,

И легко над страшной кручей

Он прошел каким-то чудом,

Безмятежный и могучий.

А над ним она, в лазури,

С золотыми волосами,

В белом платье — словно ангел

С белоснежными крылами.

Но таков удел наш горький:

Кто нам дорог, кто нас любит, —

Обнимая, вместе в бездну

Увлекает нас и губит.

С каждым шагом все тяжеле

Давит ноша, и, склоняясь:

«Тяжко мне, я умираю…» —

Прошептал он, задыхаясь…

Но она взглянула в очи

И «люблю» ему сказала,

И безумная отвага

В гордом взоре заблистала.

Вся — надежда, вся — молитва,

Имогена, в страстной муке,

Чтобы легче быть — высоко

Подымает к небу руки…

Вот и крест… Еще мгновенье —

И достиг он цели… Бледный,

Пал он с ношей драгоценной,

И раздался крик победный:

«Ты моя, моя навеки!»

«Поскорей разнять их!» — грозно

Закричал барон… Со свитой

Он примчался — было поздно…

Слишком крепко Имогена

Обвила его руками…

На лице — покой и счастье,

И уста слились с устами.