От людей, от шумных городов,

От тревоги, суеты и пыли

В свежесть и безмолвие лесов?

Там, в горах, где не было доныне

И следа людского, — в тишине

Жить и умереть наедине

С Господом лицом к лицу в пустыне».

Говорил Сильвестр Франциску: «Плоть,

Плоть проклятую смири цепями

И бичом железным, и постами,

Чтоб простил грехи твои Господь.

У тебя, мой сын, в уме лишь радость,

Песенки веселенькие, смех!..

Словно пчелки на цветы — на грех

Мы летим и пьем мирскую сладость!..

Смехом люди бесов лишь зовут.

И, внимая радостному кличу,

Дьяволы на грешника бегут,

Как борзые в поле на добычу…

А потом, когда умрет он — в ад

Крючьями да вилами влачат

Господом отринутую душу,

И коптят, и жарят над огнем,

Как на святках мы свиную тушу

На железном вертеле печем:

Вельзевул углей обложит грудой,

Уксусом и желчью обольет,

И на стол он лакомое блюдо

Самодержцу ада подает.

Люцифер на троне лучезарен

За роскошной трапезой сидит,

И, отведав грешника, кричит

Повару сердито: „Недожарен!“

Бесы вновь в огонь его влекут

И, крутя на вертеле, пекут.

Прежде радость ты любил земную,

Прежде песни пел ты на пирах,

Подожди ж — у дьявола в когтях

Запоешь ты песенку другую!»

И умолк отшельник. Замирал

На устах eго зловещий хохот,

В тишине пустыни отвечал

Лишь потока дальний вечный грохот…

От него Франциск в раздумье шел:

Он жалел монаха всей душою.

Темный свежий бор и ясный дол

Манят к счастью, миру и покою.

Понимал он все, о чем в листве

Радостные птицы щебетали,

Понимал, о чем в сырой траве

Мошки в солнечном луче жужжали,

Все, что ключ шептал на ложе мха;

Сердце чисто, дух его свободен,

Нет! не верит он во власть греха,

В смерть, и в ад, и вечный гнев Господень.

Ликованья больше в Небесах

Об едином грешнике спасенном,

Чем о многих праведных мужах.

Только в сердце, злобой омраченном —

Скорбь и ужас, только лица злых

Полны грустных дум в молчанье строгом,

А в душе у добрых и простых —

Радость бесконечная пред Богом!

Папа Иннокентий утвердил

Орден нищих братьев. Мало верил

Он во все, чему Франциск учил.

Но умом расчетливым измерил

Выгоду возможную для пап:

«Пусть, — он думал, — мысль невыполнима,

Жить нельзя без денег, но для Рима

Во Франциске будет верный раб!..»

Проповедовать по всей вселенной

Миноритам папа разрешил.

Десять лет с тех пор Франциск смиренный,

Hищий, по Италии ходил.

И когда родные Апеннины

Скрылись за далекий горизонт,

Обошел Испанию, Пьемонт,

Францию, Савойские долины.

Тот, кто видел раз его, не мог

Позабыть: идут к нему крестьяне,

Женщины, сеньоры, горожане

И разбойники с больших дорог.

Все они в одно сливались братство

И в одну великую семью,

Покидали родину свою,

Дом, детей и славу, и богатство.

Было раз великое собранье

Нищих братьев. Сотнями пришли

Воины Христа на совещанье,

Босоногие, со всей земли.

В Умбрии, в благословенном крае,

Собрались толпы учеников

На равнине у Сполетто, в мае,

Меж зеленых сосен и цветов.

Там, в полях, не гнезда птиц небесных,

Это — кельи иноков святых,

Это — кущи из ветвей древесных

И зеленых листьев молодых.

Все кругом объято тишиною, —

Только гул божественных псалмов

Издали сливается порою

С пеньем птиц и шелестом дубрав.

Там, под кровлей из ветвей душистых,

Пахнет влажной зеленью в тени,

Там в молитвах и беседах чистых

Протекают сладостные дни.

Ни о чем не споря, не жалея,

На земле свободны лишь они —

Меж царей и меж рабов — одни,

Ничего земного не имея.

И в волненье весь окрестный край,

К ним народ собрался отовсюду,

Хвалят Бога и дивятся чуду,

Говорят: «Сошел на землю рай».

Там в полях, за трапезой в смиренье

Гордые бароны и князья

Служат нищим. Люди на мгновенье

Во Христе — единая семья.

В небе солнце греет и сияет, —

На земле блаженный, прост и тих,

Ходит, смотрит на детей своих,

Любит всех и всех благословляет.

Он скорбел и думал: «Льется кровь

Вот уж третий век за гроб Господень.

Брат на брата восстает, любовь

Угасает, и раздор бесплоден.

Неужель не кончится вовек

Брань народов, стоны жертв и крики,

Не поймет безумный человек,

Что война — пред Богом грех великий?..»

Он садится на корабль, спешит

В лагерь крестоносцев, к Диаметте,

И мечтает, сердцем прост, как дети,

Что людей словами убедит

Кончить брань. А в лагере солдаты

И вожди веселием объяты:

Оттого у добрых христиан —

Праздник, что вчера, во славу Бога

И Святой Пречистой Девы, — много

Перебили пленных мусульман.

Со словами мира и молитвой

Он идет к неверным в грозный стан.

Меж двумя войсками перед битвой

По дороге встретился отряд

Сарацин, и в плен святой был взят.

За шпиона приняли, схватили,

Безоружного, связав, избили,

К полководцу привели в шатер.

Пред вождем доверчивый, спокойный,

Он, подняв свой детски ясный взор,

Говорил, что надо кончить войны,

Что у всех народов Бог один.

Этой речью доброй и простою,

Тронут был суровый Меледин.

Он поник в раздумье головою

И сказал: «Кто б ни был ты, монах, —

Я тебя обидеть не позволю:

Мудрость Господа — в твоих речах.

С миром отпущу тебя на волю!

Все, что хочешь, у меня возьми…

Ты гяур иль нет, но меж людьми

Больше всех ты истинного Бога

Сердцем чтишь!» Франциск не уходил.

Он владыку робко вопросил,

И мольба во взоре и тревога:

«Кончит ли султан войну?» В ответ

Грозный вождь с улыбкой молвил: «Нет».

Но в подарок, пожалев о госте,

Предложил он из казны своей

Много золота, слоновой кости

И парчи, и дорогих камней.

На сокровища не бросив взгляда,

Нищий отвернулся и молчал,

Головой лишь грустно покачал

И шепнул: «Мне ничего не надо».

Но готовы слезы из очей

Хлынуть, губы у него дрожали,

Как порой у маленьких детей

От обиды жгучей и печали…

Он в последний раз с мольбой взглянул

И тихонько вышел от султана…

Трубный звук и топот, гром и гул,

Уж готовы к битве оба стана.

«Бог и Магомет, Его пророк!» —

Мусульмане с верой восклицали,

И с такой же верой: «С нами Бог!» —

Паладины грозно отвечали.

В жизни первый раз он одинок

Меж людьми. И, скорбный и безмолвный,

Он уходит на морской песок,

Где шумят в пустыне только волны.

Пал на землю, волю дав слезам,

Поднял взор к далеким небесам:

«Господи, они не понимают!» —

Шепчет, жгучей жалостью объят;

Но ему лишь волны отвечают,

Только волны синие шумят…

Возвратясь из Африки далекой

К берегам Италии родной,

Шел Франциск в печали одинокой

Меж скалами горною тропой.

Там, в лазури утренней сияя,

Ярче снега, — посреди камней

Обнаженных, ворковала стая

Белокрылых, нежных голубей.

И сказал он, подойдя к подножью

Этих гор, раздумием объят:

«Если люди слушать не хотят,