Страшно далеки они от проблем летного состава, и взгляд их устремлен на запад.

Климов никак не мог сам для себя сформулировать то главное, что он видел и ценил в коллективном опыте, отвергаемом нынче молодежью, ищущей свои пути. Это главное, не выразимое словами, он чувствовал позвоночником. Не в джойстиках и компьютерах дело. Полет человека в небе гораздо сложнее всех этих подручных средств. И на чем бы ты ни летел - на современнейшем аэробусе или на дельтаплане, - решение в воздухе основывается на использовании этого коллективного, неизвестно как накапливающегося и где оседающего опыта. И мальчишки, ухватившиеся за штурвал "боинга" и возомнившие себя навороченными крутыми пилотами, как никто нуждаются в нем. Только многие ли из них осознают это?

Грустные эти мысли не отпускали, грызли душу. Что важнее всего для старика, практически прошедшего, заканчивающего свой активный период жизни?

Теперь опыт стариков отвергнут, нить профессионализма прервана, все начинается почти с нуля. Авиакомпании создаются временщиками, они грызутся друг с другом за деньги, это называется конкуренция. Пока еще они едут на горбу у стариков-летчиков старой школы, но уже предусмотрительно натаскивают молодых на зарубежную технику. А дальше? Переход от летчика - созидателя полета к летчику-оператору, безболезненным не получится.

Климов, видимо, не понимал, что таков путь прогресса. Выживает сильнейший - и все. Биология.

Эти прямолинейные, закостенелые советские старики...

Но эти старики пока еще за штурвалом. Им хочется видеть итог своего многолетнего труда, который зримее и весомее всего выражается в смене. Где смена - умные, толковые, целеустремленные, думающие, рвущиеся в небо пилоты? Где командиры небольших воздушных судов, имеющие уже свой собственный опыт и желающие обогатить его опытом поколений на более сложной технике? И где она, эта техника?

Пришли бы они на смену - старики отдали бы им последнее, - лишь бы жила и двигалась дальше и выше наша авиация.

А тут - вон какая смена приходит: пацаны, только из училища...

Что ж, времена такие - выбирать не приходится. Смена все равно должна быть, а значит, через трудности и терпение, надо ребятишек учить, каких дают. Может же, хоть что-то отложится у них в мозгах и запомнится. Ну, хоть показать, как можно по-настоящему летать, хоть и на той же древней "Тушке", чтоб загорелось внутри...

Уж это-то старый инструктор Климов понимал хорошо.

Он знал, за что берется.

Такое вот время.

На метео новая смена разбиралась с норильской погодой. Только что пришедший свежий прогноз давал там усиление бокового ветра; фактическая погода пока позволяла лететь, но предельно малый коэффициент сцепления и тенденция к потеплению сразу насторожили Климова. В Норильск он летал всю свою жизнь и знал его особенности как никто.

Он долго разглядывал фронты на карте, читал предыдущий прогноз, поднял погоду за несколько сроков, особо пригляделся к неблагоприятной динамике изменения ветра и температуры за последние два срока, только усилившей его сомнения. Молодая девушка-синоптик, наслышанная о грамотности старого капитана, чуть растерянно удивлялась: добавить что-либо существенное, а главное, соединить все аргументы и факты в стройную систему принятия решения она еще так не могла. Слишком многое, помимо сухих цифр прогноза, принимал во внимание опытный пилот-инструктор, слишком большой опыт различных ситуаций переваривался в его седой голове.

Наконец Климов откинулся на стуле, устало прикрыл глаза, несколько секунд подумал и принял решение:

- Нечего лезть. Думаю, через срок-два закроется низким коэффициентом сцепления. И - до вечера, очисткой полосы.

Он вернулся в штурманскую. Там уже бойко болтал с группой вошедших летчиков его новый второй пилот. Поздоровавшись, Климов дал ему команду брать направление и идти в профилакторий. Димка убежал в АДП.

Климов нажал тангенту селектора и дал диспетчеру задержку на шесть часов. Пару минут спустя через замерзшее окно донесся от вокзала голос диктора, возвещавшего норильским пассажирам об очередной задержке по метеоусловиям.

Штурман молча сложил в портфель бумаги, оделся, и они с капитаном не спеша зашагали по скрипучему снегу к зданию летного профилактория. Было самое время позавтракать.

Профилакторий, как и все вокруг, потихоньку хирел. Часть номеров уже сдавали за плату как гостиницу пассажирам; в коридоре шмыгали посторонние личности, приколачивали в дальнем углу вывеску: то ли парикмахерской, то ли киоска. Надо было как-то выживать.

После завтрака экипаж собрался в комнате. Димка выбрал было себе койку в углу, но ему указали на другую, возле окна, с раскаленной батареей под боком. В старом экипаже спальные места давным-давно были распределены, и никто не нарушал установленного порядка. Самое неудобное место предназначалось для переменного состава. Второй пилот молча прикрыл радиатор запасным ватным одеялом, лег на прогнувшуюся ископаемую койку с панцирной сеткой и быстро задремал. Он, видать, тоже неважно спал нынче ночью. Дело молодое...

Через двадцать минут дверь скрипнула, и в номер грузно шагнул старый бортинженер, распространяя запах холода, чуть разбавленного керосином.

- Привет всем! Жду, жду... никого нет. Утром звонил на метео - обещали вроде погоду... а тут вас что-то нету. Ну, связался по УКВ: задержка, как обычно. Дождался, пока почту загрузят, опечатал, сдал. Девчонки в столовой, а я что-то есть не хочу, лучше подремать.

- Заправки сколько?

- Да не густо. Зажимать стали: залили точно по расчету, двадцать тонн. Заначки теперь никто не оставит.

- Аккумуляторы как?

- Дохленькие. Дал команду снять и унести в тепло.

- Да уж... старье.

А мы что - не старье? Тоже вот в тепле отсиживаемся.

Завязался неторопливый разговор давно и хорошо знакомых людей, вынужденных вместе коротать время в безделье.

Бортинженер Петр Степанович Сергеев был из старых техников. Он не кончал авиационного института, а прямо из училища был приставлен к гайкам и накрутился их всласть, любовно обихаживая нежные внутренности железных птиц. Он восхищался изобретательностью конструкторов, сумевших в малом объеме уместить так много изящных в своем совершенстве агрегатов, он восторгался сложностью взаимодействия тщательно подогнанных друг к другу частей, с удовольствием изучал их работу, поражался умению инженеров при отказах матчасти определять диагноз, сопоставляя факторы и отсекая лишние из них, как врач диагностирует организм пациента и разрабатывает план лечения.

Когда доходило собственно до самого процесса лечения летающего корабля, Петр Сергеев был на своем месте: вряд ли кто лучше него мог так быстро, четко и рационально отсоединить, отключить, отвести в сторону мешающие органы, добраться до больного агрегата, заменить его, вновь подключить, подсоединить, законтрить и проверить все, к чему прикасалась рука, оставить место ремонта в первозданной чистоте, пересчитать и разложить по местам инструмент, чтобы, не дай бог, чего не забыть. И самым большим удовольствием было - обгонять агрегат, проверить его работу, убедиться, что машина здорова, - и, наконец, подписать документ.

Сергеев привык работать с железом в любых условиях. Ему доводилось замасленными заледеневшими руками крутить гайки и на пронизывающем ветру, и под дождем, и в мороз, и под струей горячего воздуха из бензиновой печки, - с согнутой мокрой спиной, затекшей от неудобной позы, с вывернутой в немыслимое положение шеей, с замерзшими даже в унтах ногами.

Все эти неудобства, вместе с необходимостью безусловного и быстрого выполнения ответственной работы любой тяжести, закалили его характер, научили главнейшему качеству авиатора - терпению. Сергеев мог вытерпеть все.

Он научился не бояться ответственности, а взваливал ее на себя и всю жизнь тащил этот хомут: вечную тревогу за результат сделанного своими руками дела. Он был горд сознанием того, что кто ж лучше него справится. Чуть что - бегут к нему, просят: "Степаныч, сделай! Степаныч, надо быстро! Степаныч, машин нет - на тебя одна надежда!"