Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо "бить" телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург - министру внутренних дел Плеве.

- И то дело, - одобрил его Расстригин. - Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?

Доктор придвинул к нему свой стаканчик.

- Налей-ка. Мне нужно, - сказал он, выпив, - изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин - дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального... Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!

- Да пей. Жалко, што ли? - охотно подлил ему Расстригин. - Но книжки-то небось толстые?

- Вот такие, - показал Трушин на пальцах.

Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:

- За месяц с наукой управишься?

- За месяц... это точно... Налей-ка!

Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв "капельку" от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось - он уехал далеко-далеко...

Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. "Камчатский народ, - вспоминал он, - по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки..."

До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньки партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:

- Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины.

Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам - ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.

- У косга! - бранила мужа корячка.

Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.

- Чего сидишь? - опросил его Соломин.

-Думаю.

- Не мешать тебе?

- Не надо.

- Ну, бог с тобой. Думай и дальше...

Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.

- Погоди думать. Продай мне лису.

Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.

- А на деньги?

После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.

- Рублей! - поправил его Соломин.

Цена в рублях была вполне подходящей.

Но коряк настаивал на цене именно в долларах.

- Так ты пойми, - толковал ему Соломин, - что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов...

Плача, корячка сняла с шеи бусы - последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого - сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.

- Тогда я забираю твою лисицу в ясак. Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью.

- Бери в ясак, - разрешил почти равнодушно.

Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину:

- Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю - напрасно стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить.

Эти слова ударили по самолюбию Соломина.

- Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную!

- Не спорю, - согласился студент охотно. - Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства...

Андрей Петрович откровенно расхохотался.

- Вот как у нас все простенько! - сказал он. - Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов - и сразу разболтались... Да вы, Сережа, оказывается, радикал!

- Не я один, - ответил юноша. - Сейчас все так думают.

- Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе... Вы меня спросите - кто я таков? Я вам отвечу - чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать... как вам угодно, сударь.

Студент произнес с некоторым упреком:

- Вы не только чиновник, вы еще и писатель!

Напоминание об этом не было для Соломина приятным.

- Литература - вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного.

- Зато мысль изреченная есть ложь.

Андрей Петрович показал ему вперед:

- Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева - опять кровь на снегу.

- Ах, извините, пожалуйста...

Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и они снова налегли в ременные алыки.

Соломин вернулся в Петропавловск лишь в самые последние дни февраля; Россия уже вступила в 1904 год.

Предстояла работа по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым удовольствием подводил калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный "инородческий капитал" в сумме 80 000 рублей.

- Даже не верится. Нет ли ошибки? - сказал Блинов.

Соломин заново перещелкал ясак на счетах:

- Все верно. Восемьдесят тысяч...

Блинов стал хлопать себе по коленям:

- Дивно, чудно! Вы собрали ясак, с лихвою покрывающий годовую потребность расходов всей Камчатки... Такого еще не бывало! Теперь-то я понимаю, сколько воровали прежние начальники, когда ездили драть ясак не одни, а в теплой компании...

Правда, что в Петропавловск еще долго наезжали камчатские охотники, иные сдавали пушнину в казну, а других, тайком от Соломина, перехватывали скупщики. Но это тянулся уже хвост, а сама головка промысла нерушимо покоилась в кладовых.

...К этому времени Трушин выбрался из запоя.