Почему получилось такое неравенство в авторстве? Да потому, что я был просто школьником, а Павел — уже поэтом. Он учился в Доме литературного воспитания школьников (ДЛВШ) с Г. Капраловым, С. Ботвинником, А. Гитовичем и, кажется, с Л. Поповой. Их кружок вел поэт Павел Шубин.

В 1943 году, после прорыва блокады, уже по ту сторону Невы, у костра я впервые услышал, как „Жанетту“ пел совершенно мне чужой человек. Меня, помню, зашатало от удивления. А „Жанетту“ поют и сегодня!

Почему я написал все это? Да так, захотелось поделиться с Вами.

Павел за это письмо будет на меня сердит: у него неважно со здоровьем, и он не очень любит гласность. Тем не менее сообщаю его адрес и телефон… Залесов Т. Д.».

Дозвониться до автора «Жанетты», нашей любимой курсантской песенки, оказалось безнадежно трудно. Но ко мне приехал Виталий Маслов, начальник радиостанции атомохода «Ленин», ас по всем видам связи. И мы дозвонились Павлу Моисеевичу Гандельману. Произошло это в двадцать три часа двадцать минут. Подполковник в отставке обложил нас последними словами и бросил трубку, еще раз доказав свое полное пренебрежение к поэтической славе.

Рассказываю эту историю всем в рубке.

Диомидов пропускает историю мимо ушей и продолжает гнуть свою оздоровительную линию. Объясняет, что пить следует абсолютно горячий, только что заваренный чай, а не то пойло, которое пьем мы со вторым помощником всю вахту. И следует бросить курить, чтобы беречь свое и его здоровье.

Придется ему потерпеть, ибо я бросать не собираюсь.

Наставник рассказывает, что из крепких напитков пьет только хорошие вина, которые достает за месяц до даты возможного их употребления. Что ж, во многом можно наставнику позавидовать.

Делать на мостике нечего. Иду спать в каюту. И с приятностью обнаруживаю на койке заказ, данный артельному намедни. Пятнадцать банок консервированного языка и трески в масле — суперделикатесы, которые нынче водятся только на пассажирских судах. Они мягкие и необходимы моим зубам. Молодец артельный! Интересно, правда, останется у меня что-нибудь из зарплаты при такой шикарной жизни?

Три часа пятнадцать минут ночи.

Я закрываю дверь каюты на ключ.

На столе обнаруживаю еще и свеженькую РДО:

«Работаем Карибском море желаю вам хорошей погоды хорошей работы привет вам белых лошадок Таллин рыбрадио т/х Юг тчк Алеша».

Сколько ни ломал голову, Алеши и белых лошадок не вспомнил. И вот мучаешься разгадкой такой чепухи.

На «Фоминске» я в одиночестве заваривал вечерний чай и пил его, глядя в иллюминатор на тяжеловесные стрелы и палубный груз. В те времена я озарился или затуманился, неожиданно осознав, что любой матросик годится мне в сыновья и что я в них ничего не понимаю. Теперь в сыновья годятся штурмана.

«Выньте из уха банан!» — говорит штурман матросу, который не расслышал температуру забортной воды. Матрос в три раза его старше. Сказано в данном случае не грубо, с товарищески-подтрунивающей интонацией. Но иногда молодые штурмана лайнера удивляют и отвращают меня уверенной, беспардонной властностью по отношению к матросам не в напряженные моменты, требующие командирского тона и забвения любых деликатностей, а в быту. Двадцатисемилетний секонд посылает пятидесятилетнего матроса заваривать кофе без всяких просительных интонаций: «Скачите на заставу и заварите кофе. И побыстрее!» Такое связано, возможно, с тем, что иные матросы на «пассажире» цепляются за место изо всех сил: чаевые плюс блага ресторанных излишков, особенно в качку, когда пассажиры постятся…

На «Фоминске» мне повезло с чудесным сенбернаром Мобилом. Мы пили с ним пиво из одной банки.

Нынче я выпил в одиночку импортной водки. Закусил консервированным языком, и оказалось, что жизнь великолепна!

— Фрам! — говорю я теплоходу. — Вперед!

Глава пятая

Вышли на остров Завадовского.

Двадцать шестого декабря 1819 года матрос шлюпа «Восток» Егор Киселев — серятина матросы были, быдло, обезьяны, по веревкам вниз головой лазающие, — записал в своем «Памятнике» (дневнике): «Нашли три острова новых, никакими мореходцами непросвещены, кроме наших двух судов, и один остров горит земля, дым валит, как тучи ходят. И тут на остров оной ездили три офицера, четыре матроза для узнания. На сем острову есть премножество разных птиц, особливо пендвин с желтыми хохлами, ходит, как человек, кричит похоже на гару, крылья маленькие, не летает… За оные острова дано награждение, кто их прежде свидел, пять талеров, и записаны в журнал».

Вот те и быдло!

Удивительный по точности, таланту к замечанию подробностей, не отмеченных в записках ученых людей, дневник Егора Киселева сравнительно недавно обнаружили в Суздале. (Полностью, насколько мне известно, он до сих пор не опубликован. Цитата взята из статьи Н. Я. Болотникова, сборник «Русские мореплаватели».)

Недвижно царит в тумане над судном странствующий в одиночестве альбатрос.

Траверз острова Высокий.

Бывший Торсона.

Сколько раз давал себе слово писать в путевых книгах о всех наших людях, имена которых встречаются на пути в дальних от Родины краях. И каждый раз пугаешься: как бы не перегрузить книгу, не превратить в справочник. И еще то отвращает, что сам-то истории не знаешь, сдуваешь с Брокгауза и Ефрона, а вещать то, что и без тебя любознательный читатель в любой момент при обострившемся интересе может узнать, на старости лет вовсе уж неудобно.

В прошлой, арктической, книге хотел написать целую главку о Торсоне. У берегов Восточной Сибири он мне вспоминался. Не написал, конечно…

Константин Петрович Торсон гардемарином участвовал в сражении со шведами в Финском заливе в 1808 году. Лейтенантом на шлюпе «Восток» обошел вокруг света. В 1824 году произведен в капитан-лейтенанты — блестящая карьера, любимец флота, близость к высшим кругам империи. После разгрома декабрьского восстания, в 1826 году, осужден на каторгу. В Нерчинских рудниках, в Петровском каземате он обдумывал программу развития производительных сил Сибири. На вечной ссылке в Селенгинске он ставит себе цель — быть полезным краю введением машин, и сам строит молотилку. Занимается бахчеводством — откуда флотский офицер знал сельское хозяйство?..

…И вот привела судьба к антарктическому острову Высокий. И плывет со мной несчастный декабрист, который здесь вот пережил счастливейшие для смертного моряка мгновения жизни.

— Господин лейтенант, — сказал здесь Беллинсгаузен, — поздравляю вас присвоением имени вашего этому острову, служите и впредь славе России, и да поможет вам бог!

Как же было невесело Фаддею Фаддеичу потом, после восстания, по приказу царя стирать имя лейтенанта с карты и вписывать «Высокий». Быть может, и новым названием Беллинсгаузен намекал на высокий дух своего юного соплавателя…

Моряков-декабристов по приказу царя терзали перед отправкой в Сибирь «по обряду морской службы».

Утром 13 июля 1826 года, в то именно время, когда над осужденными на смерть совершалась казнь физическая, над другими декабристами — гражданская, осужденные моряки — два капитан-лейтенанта — К. П. Торсон и Н. А. Бестужев, восемь лейтенантов, три мичмана — были отправлены из Петропавловской крепости в Кронштадт.

На крепостном причале они были погружены на два двенадцативесельных вельбота, на которых можно было пройти под низким Исаакиевским мостом. За мостом их ожидала шхуна «Опыт». Император лично распорядился, чтобы парусную шхуну дублировал еще пароход, «дабы в случае противных ветров не могло встретиться остановки в доставлении преступников в Кронштадт на адмиральский корабль непременно в назначенное время». Да, в предусмотрительности Николаю — а царь он был еще начинающий! — не откажешь.

В шесть утра 13 июля 1826 года осужденных построили на палубе флагманского корабля «Князь Владимир», куда по сигнальному выстрелу были вызваны представители от всех кораблей эскадры (и офицеры и матросы), которых тоже построили на палубе флагмана, на мачте которого был поднят черный флаг.