У нас нынче заметно изменилось отношение к смерти.

И раньше говорили: «Был полковник, помер — покойник». Но это не означало, что к покойнику можно допускать легкомысленно-торопливое отношение.

Жена губернатора Шпицбергена Лив Балстад написала хорошую, жизнестойкую, крепкую книгу «К северу от морской пустыни».

Лив пишет и об ужасе полярной смерти, о тех тяготах, которые приносят покойники живым зимовщикам. Но норвежцы, самые обыкновенные рядовые шахтеры, шли на любые тяготы — жили рядом с замороженными трупами, но дожидались навигации и отправляли тела умерших и погибших на материк, в землю предков.

Сегодня нашим полярникам и в голову не приходит такое.

Возле антарктических полярных станций появляются кладбища. Конечно, за могилами ухаживают. Но ведь могила отца нужна сыну, а сын бесконечно далеко.

На пассажирских судах есть специальный рефрижератор для перевозки останков умерших в рейсе пассажиров. До прихода судна сохранить в Антарктиде тело ничего, кроме неприятных хлопот, не стоит. Но об этом и не заикаются.

Русский народ еще сказал: «Кто чаще смерть поминает, тот меньше согрешает». И гениальное: «Кто жить не умел, того помирать не выучишь».

Однако я сейчас и Чехова вспоминаю, когда он пишет: «Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему бог дал силы совершить еще один подвиг — подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне. Такие люди, как покойный, во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение. Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фантастическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу…

Подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, те же самые типы, даваемые самой жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка. Всегда так было, что, чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание — продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

15.03

Отшвартовались от «Брянсклеса» и ушли с Молодежной на Мирный в час ночи. Юра решил рвать когти отсюда, не дожидаясь очередного стока. Ни один человек из экипажа, кроме меня, на берег отпущен не был.

Людям обидно — быть в Антарктиде, стоять у берега и не ступить на него ногой. «Напьются, забурятся с полярниками — ищи их потом, а надо отсюда, так сказать, быстрее наяривать…»

Дамы просились на берег в Молодежной, чтобы разрядиться, то есть заземлиться.

Судовых женщин в Антарктиде не так мучает нехватка воды для мытья и всякие айсберго-штормовые тяготы, как трудности с волосами. Волосы у наших дам время от времени встают дыбом — от наэлектризованности. Жуткое дело — встретить в коридоре стюардессу со стоящими дыбом огромными космами. И нет никакого средства борьбы — встают вдруг дыбом, и вся лавочка.

В Антарктиде случается даже такая фантастическая штука, когда снеговой заряд налетает на судно при ясном небе и солнце. И тогда залепивший окна рубки снег сползает по стеклу прозрачными кораллами. При этом ветер двадцать семь метров в секунду, а температура воздуха минус пятнадцать.

Императорских пингвинов не видели — еще не сезон для них. Аделек много. О милой симпатичности этих существ написано довольно. Повторюсь об их любознательности и любопытстве. Сам видел, как три адели несколько раз проехались вдоль борта на льдинах, которые проносило мимо судна, лежащего в дрейфе. Прокатившись от носа до кормы, адельки прыгали в воду, заплывали на исходную позицию, выкарабкивались на подходящую льдину и опять ехали вдоль судна, уставившись на такого огромного железного кита без пасти.

Яйцо императорского пингвина можно выменять по таксе — от одной до трех бутылок спиртного. Чем дальше судно удаляется от берегов ледового континента, тем такса, естественно, выше.

Специалисты объясняют высокую стоимость экзотического сувенира не самим — удивительным по совершенству формы, космическим даже каким-то — яйцом, а трудностями, с которыми связано его продувание от содержимого через две малюсенькие дырочки. Особенно эти трудности возрастают, если в яйце уже есть развившийся птенец.

Мой старый друг Лева Ш. лет двадцать назад был назначен старшим помощником на теплоход «Эстония». «Эстония» только что вернулась из антарктического рейса. И когда Лева заглянул в рефрижератор, то ужаснулся. Там было битком замороженных тушек пингвинов. Их везли на чучела.

Нынче ни одного чучела не видел. Или их прячут очень изощренно, или поумнели морячки и полярники в деле охраны природы.

Сами пингвины, несмотря на философски-умный, задумчивый вид, чрезвычайно глупы. Они откладывают яйца обязательно на тверди — на скалах, торчащих изо льда, то есть на темном, даже черном. И вот часто потемневший лед принимают за скалу, укладывают на него яйцо и греют его. Яйцо растапливает под собой лед и все глубже опускается в вытаявшую ямку. Птица не понимает этого и честно сидит на дырке с ледяной водой. Очень за них обидно делается после такого рассказа.

В Одессе на эту тему бы сказали: «Простите мне, сколько людей все свои жизни просидели, сидят и будут сидеть на дырке с водой?»

Море Космонавтов. Недалеко от берега Агихилль — принцесса такая была. Застряли в тяжелых льдах и трое суток бездельничали.

Я дочитал «Новичка в Антарктиде».

Новичок на все лады нахваливает полярника Александра Никитича Артемьева, который в санинские времена был начальником на станции «Восток» и который в данный вот момент спокойно спит в двадцати метрах от меня в каюте-люкс.

Я прочитал о встрече Нового года. «Стол у нас, — пишет Санин, — не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и под восторженный гул разливает его по бокалам.

— Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? — изумляются „старики“. — Скрыл от коллектива!

— Никитичу — „ура!“»

Итак, начитался я Санина, поднялся в каюту Артемьева и говорю, что Санин очень хорошо пишет про вас, Александр Никитич.

Артемьев почему-то темнеет ликом.

Пауза. Смотрим в окно люкса.

Там пингвины катаются на льдинках, смотрят удивительное кино: наш белоснежный лайнер и прогуливающиеся по палубе зимовщики.