— Не трогайте мальчика! Просто покажите ему яблоко! — решил старпом. — И он сам слезет.

И точно — слез.

Ночью не спалось, хотя никаких предотъездных эмоций нет и в помине. Просто в каюте было душно. Отдраил иллюминатор. Слушал, как прибывают на судно последние, припоздавшие пассажиры-полярники. Мы везем еще большой отряд строителей. Они будут сооружать на Молодежной взлетно-посадочную полосу для приема тяжелых самолетов. Строители шумели у трапа с рижскими таксистами и громыхали баулами до самого утра.

А я до утра читал Сомова — его «На куполах земли».

Книга начинается со скромности. С того, как автор и не думал об Арктике и Антарктиде. Он «приглядел» для будущих теоретических изысканий Азовское море и собирал материал «по этому маленькому, но, казалось мне, симпатичному морю». И уже симпатично, когда человек говорит о симпатии к маленькому и вовсе не знаменитому морю.

В книгах сильных людей действия есть четкая, без кокетства, спокойная нота осознания — еще при жизни — своего уже (!) исполненного долга. Художник же до смертного предела мучается неисполненным, незаконченным, невыплаченным долгом. Это потому, что он одинок в творчестве.

Работа большого ученого-полярника в наше время не одинока ни в духовном, ни в материально-бытовом смысле.

И еще. Балерина не знает, когда сходить со сцены. И даже крупные писатели не знают и теряют контроль над собой. Ученый-землепроходец знает это четко: начали слабеть глаза, задрожала от перенапряжения рука, вылетела из памяти формула длины окружности — стоп, парень — ты не имеешь права продолжать танец, ибо под ногами не сцена, а лед и океан или пустыня, а за тобой не девочки кордебалета — полярная станция, отряд, партия, экспедиция, и от тебя зависит сотня человеческих жизней, а не проваленный спектакль или неудачная книга.

Он мог, будучи начальником СП-2, покинуть новогоднее застолье, чтобы навестить товарища, который должен запускать радиозонд. Прийти к нему с двумя бокалами шампанского, вместе выпить, а потом вдруг привязать бокалы к зонду и слушать, как в вышине тает их звон.

Сомов прошел путь от большой науки к полярно-морскому руководству. Тяжкий для него путь.

Да и смерть, в результате, чаще дышала ему и в лоб и в затылок.

Решением международных организаций акватория у берегов Антарктиды между морем Росса и морем Дюмон-Дюрвиля названа морем Сомова.

Дюмон-Дюрвиль перед уходом в третье кругосветное плавание 7 сентября 1837 года записал в дневник: «В нынешний вторник я попрощался с моей семьей. Дважды я уже проходил через это тяжелое испытание, но в ту пору я был молод, полон сил, надежд, веры в будущее. Нынче я уже стар… и у меня нет никаких иллюзий…»

Ему было всего сорок семь. И отсутствие иллюзий не помешало ему открыть Землю Адели в Антарктиде. Теперь моря Сомова и Дюмон-Дюрвиля соседи и побратимы.

Тоннаж судов Дюрвиля был 380 тонн. Наше судно весит 5600 — в пятнадцать раз больше. И в нашем распоряжении 8000 лошадиных сил, а не обледенелые паруса.

Плавание Дюрвиля продолжалось 38 месяцев. Наше запланировано на четыре.

Дюрвиль погиб пятидесяти лет вместе с женой Аделью и единственным сыном при крушении поезда, который вез их из праздничного Версаля в Париж. Вот же судьба! Трижды обойти земной шар сквозь бури, штормы, штили, льды невредимым и… Правда, прославленный адмирал уже начинал мечтать о таком именно мгновенном конце жизни, ибо болел и начал непоправимо слабеть глазами.

28.01

Отошли из Риги в 15.00.

На причале сиротились не больше десятка провожающих, а мы увозим на год-полтора двести десять человек.

Галины среди провожающих не было. Юра отправил ее утренним поездом. Когда прощались, сказала мне: «Прости за вчерашнее. Ты, конечно, не Чичиков. Ты — Манилов». При чем тут Манилов-то?

Холодно. По Двине битый лед.

На отходе Витя Мышкеев помахал жене и сыну, стоически мерзнувшим под бортом, лапой в меховой перчатке, проорал:

— До встречи на баррикадах, родимые! Мальчик, вынь палец из пасти!

Затем старпом поделился со мной горечью, которую навеяла на него разлука:

— Какой замечательный верхолаз у меня растет, а?!

Под этот легкомысленный треп остался за кормой причал Морского вокзала в Риге.

29.01

Всю ночь шли во льду.

В моей каюте шум ото льда под кормой очень сильный. Но думаю, в Антарктиде буду спать под любой аккомпанемент.

Днем проводится ознакомительная встреча судовой администрации с экспедицией. У меня дурацкое положение: идти или нет?

Юра не пригласил.

И я решил не идти. И сразу возникло ощущение третьего лишнего.

В двадцать один час миновали Дрогден. В канале слабый блинчатый лед.

Отвели на час время.

В 22.30 стали на якорь на внешнем рейде в Копенгагене, приняли с датского катера прожектор и недостающие до комплекта спасательные жилеты.

На катере два датчанина. Оба без шапок, хотя холодище.

Близко видна взлетная полоса копенгагенского аэродрома.

Туман. И огни взлетающих самолетов в таких загадочных ореолах, что понятно делается, откуда берутся летающие тарелки.

Я высказал это соображение при капитане Ямкине и капитане-наставнике. Юра ведет судно в Антарктиду третий раз. И внушительно заметил, что настоящие летающие тазы, суповые миски и дуршлаги мы увидим через месяц у Земли Королевы Мод.

Наставник отмолчался. Он идет в Антарктиду первый раз.

Меня интригует, зачем и почему Юре его подсадили. Хороший дублер был бы куда более кстати в таком рейсе.

Диомидову пятьдесят девять лет.

Сейчас, когда в стране развернулось всеобщее движение наставничества, слово «наставник» сразу вызывает видение потомственного усатого слесаря-сборщика, а рядом с ним тонкошеего пэтэушника с гаечным ключом за ухом. Потому придется объяснить, что, собственно говоря, почин наставническому движению еще в незапамятные времена положил флот: молодого капитана сопровождал в первых или особо трудных рейсах капитан-наставник. Вывозил его, как в еще более древние времена вывозили на первые балы своих дочек и племянниц дворянские мамы и тети. Но флот дал маху — не вбил заявочный столб на свой древний почин. В результате употреблять ныне слова «капитан-наставник» стало значительно сложнее. Не просвечивает сквозь них былой исключительности, высокой ответственности и, не боюсь этого сказать, особой романтичности.

Юрий Иванович Ямкин сам был наставником в вовсе не старом возрасте — сорока лет — на Дальнем Востоке.

«…Стюардесса сказала, что над Оттавой гроза.

Над Ванкувером было чистое небо. Мерцали крупные звезды, и светила луна. Внизу оставались большой порт и небольшой город, и кусок его жизни, быть может, главный в судьбе. Он еще не мог знать, как случившееся обернется в будущем. Он просто смотрел вниз, где оставались судебные дрязги, допросы, смесь правды и кривды, подлостей и честностей. Там ложился спать судья Стюарт, ложились спать адвокат Смит и адвокат Стивс, там оставались его новые друзья и враги, судьбы которых переплелись с его судьбой.

Министерский юрист Мослов сразу заснул рядом в кресле — накануне в отеле он допоздна наслаждался оперой на библейские сюжеты по телевизору.

Капитан угадал внизу очертания пролива Пэссидж и увидел, как блеснул под лунным светом узкий изгиб Актив-Пасса — Собачья Нога, мыс Элен, Зеленый Огонь…

Как давно уже все это случилось — „Королева Елизавета“ из-за мыса Элен, мягкий удар и первый доклад о смерти новорожденного мальчика. Момент смены вод — слэк…

Он глядел вниз, и казалось, что он смотрит карту. Всю жизнь он смотрел на карту и привык к картам. И сейчас пожалел, что нет карты и нельзя сравнить ее с реальной местностью внизу. Карта была бы более реальной, нежели сама реальность.