— Что-то сдвинулось. Когда свалит Софронов, будем считать, что перестройка идет успешно.

И только один я знал, в чем дело. Серафима. Она в Лондоне. Значит, есть возможность ее увидеть. Хотя бы издали.

«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку

твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»

Когда человек в сути своей как киношный дом с красивым фасадом и ничем внутри, это навсегда.

Если бы Саня для своего побега задумал выбрать более неудачное время, это ему бы не удалось. Весь Запад был влюблен в Горбачева, незадолго до этого он нанес визит в Англию и встретил самый радушный прием. В этой ситуации было нетактичным предоставлять политическое убежище человеку, который никаким гонениям на родине не подвергался. Ему отказали. Он доказывал, что пьеса «Странник» о турецко-армянской резне поставила его на родине вне закона. Форин-офис слышать не хотел ни о какой пьесе. Назревал скандал. Подключилось радио «Свобода». Саня заявил в интервью, что лучше бросится в Темзу, чем вернется в СССР: «Я хочу умереть свободным!» Англичане прикинули, какой шум поднимется, если этот псих исполнит свое обещание, и сдались.

Он получил политическое убежище, но радости ему это не принесло. Серафимы в Англии уже не было. У режиссера Г. с фильмом не получилось, она развелась с мужем и улетела в Голливуд искать счастья.

Больше о Сане я ничего не слышал. А Серафиму однажды случайно встретил в Доме кино. Счастья в Голливуде она не нашла. Несколько лет мыкалась в Америке, мыла посуду в придорожных забегаловках, сидела с паралитиками. В конце концов вернулась на родину, всеми забытая, никому не нужная. Много пила. Так, во всяком случае, говорили в Москве. Она первая подошла ко мне и сразу обратилась на «ты», хотя наши знакомство ограничивалось двумя днями в Феодосии:

— Давай отойдем.

Устроившись за стойкой бара, заказала два двойных виски и спросила:

— Ты что-нибудь о нем знаешь?

— Ничего, — ответил я, понимая, что она говорит о Сане.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Там, в Феодосии… ты должен знать. Что это было?.. Я часто об этом думаю. Я думаю об этом до сих пор. Не может быть, чтобы он просто напился. Было что-то еще. Что?

— Ничего, — твердо сказал я. — Просто напился. От радости.

А что я мог ей сказать? Что ее возлюбленный подцепил триппер и не хотел ее заразить, но и признаться в этом не мог? Он не признался. Не мне открывать его тайну.

— От радости. Просто от радости, — повторила она. — Ладно. Давай выпьем. Пусть ему повезет.

И мы выпили.

Как заметил читатель, тема пьянки пронизывает мой рассказ, как красная нить канаты британского королевского флота (кто не знает, ее вплетали, чтобы канаты не воровали). Так оно и было. Пьянка служила постоянным фоном, на котором проходила жизнь молодой московской интеллигенции, которую позже стали называть шестидесятниками.

Однажды в минуту тонкого утреннего опохмеления мой друг, ставший известным журналистом, сказал:

— Я вот о чем думаю. Пройдут годы, придет время писать мемуары. Знаешь, как будут называться мои мемуары? «Пятьдесят лет с похмелья».

Вот и пришло мое время писать мемуары.

А чем я, по-вашему, занимаюсь?

Киднеппингом никогда не занимались? А мне однажды пришлось.

У этого случая есть предыстория. Все началось в Москве в общежитии Литературного института на Бутырском хуторе. «Желтый дом» — так его называли. Дом был действительно внешне желтым, да и по сути тоже. Эта обитель муз еще ждет своего вдохновенного Пимена. При самом первом появлении в «желтом доме» меня впечатлил приказ ректора Литинститута, вывешенный на доске объявлений для всеобщего обозрения. Начинался он эпически: «Студент Бутылкин прибыл на заочную сессию». Далее в стилистике милицейского протокола перечислялись художества студента Бутылкина. И финал, чеховский по лапидарности и драматизму: «Студента Бутылкина из института отчислить». «Здесь не скучно», — тогда еще подумалось мне.

Вместе со мной на отделение прозы поступил Сережа П. Родом из Прибалтики, из Шауляя. На творческий конкурс послал несколько рассказов из армейской жизни, написанных, как он сам говорил, от скуки. К собственному его изумлению, конкурс прошел. Приемную комиссию покорили не столько его рассказы, сколько рабочая биография. Грузчик, электрик, армия. Наш человек. А которые слишком умные, те не наши, ну их. В отличие от многих сокурсников, считавших поступление в Литинститут первой ступенькой к всенародному признанию (пусть не к Нобелевской премии, но к Государственной точно, а впрочем почему и не к Нобелевской?), Сережа такими мечтаниями не озадачивался. По складу характера был он, что называется, шебутной: переполненный энергией, азартный спорщик, при этом не имело значения, о чем спорить. Забегая вперед, скажу, что писателя из него не вышло: весь пар уходил в свисток.

На первом курсе он женился на поэтессе Любе В. Она была из Челябинска, училась на дневном, жила здесь же, в общежитии. Маленькая, круглая, как колобок. Мы про себя удивлялись: что он в ней нашел? Но что-то, видно, нашел. Правда, очень скоро выяснилось, что нашел не совсем то. Или даже совсем не то. Однажды я стал свидетелем, как Сережа пинками гнал ее по просторному коридору «желтого дома». Ну, бывает, дело житейское. Как женился, так и разведется. Но до развода сразу не дошло — Люба была беременной. К рождению сына Сережа отнесся очень серьезно. Ушел из института, завербовался куда-то в Астраханскую область на рыбопромыслы, чтобы содержать семью. Люба продолжала учиться.

На время я потерял Сережу из виду, потому что и сам ушел из Литинститута, проучившись всего полтора года. Пришел новый ректор, стал наводить свои порядки, и мне они не понравились. Стипендия была 22 рубля, студенты подрабатывали кто как может. Кто писал рецензии на самотек, неиссякаемым потоком приходивший в редакции, кто подхалтуривал в ведомственных изданиях вроде «Мясомолочная промышленность» и «К новой жизни» — ежемесячника Главного управления по исполнению наказаний МВД СССР, где студентов Литинститута привечали и печатали их очерки на отрывных страницах под рубрикой «Прочти и передай товарищу». Я ездил в командировки от «Смены». Времени для всяческих халтур и командировок было вдоволь — ходить на лекции не заставляли, а за пропуски вычитали из стипендии. Мне случилось однажды получить 1 руб.17 коп. Новый ректор сделал посещение лекций обязательным под страхом отчисления. Я не стал дожидаться, пока меня отчислят.

Прошло года четыре. Однажды летом Сережа разыскал меня и попросил о помощи. Как оказалось, при разводе его сына Петю оставили матери, а эта сука сдала его в Дом малютки (или в Дом ребенка, не помню, как он назывался). Сережа обратился в суд с просьбой отдать сына ему, так как мать не в состоянии его содержать, а у него в Шауляе есть все бытовые условия и постоянная работа с высокой зарплатой (он тогда уже был бригадиром электриков на крупной птицефабрике). Суд отказал. Сережа обжаловал решение. Апелляцию отклонили. Но и смириться с тем, что его ребенок у чужих людей, он не мог.

— Представь, что это твой, твой сын в приюте, а не мой Петька, — это как? — напористо вопрошал он. — Можешь представить?

— Не могу, — соглашался я. Наверное, я был не самым хорошим отцом, но и в самом деле не представлял, как это мой сын (примерно ровесник Петьки) будет у чужих людей, в чужих равнодушных руках.

— Могу я на тебя рассчитывать?

— Что нужно сделать?

Идея у него была простая: забрать сына из Дома малютки, и пусть потом эта сука таскается по судам. Я уточнил:

— Забрать? Кто же тебе его отдаст?