— Знакомьтесь, ребята. Это и есть Борис.

Мы пожали его маленькую крепкую руку. Он спросил, доброжелательно щурясь:

— Вы там кого-то били? Или сами подрались?

Мы засмеялись и перестали злиться, потому что Борис нам сразу понравился…»

Да, понравился. Он был то, что называлось классный чувак. (Как сказала бы сегодня моя падчерица: клевый перец.) Не знаю, был ли он стилягой, носил ли, как все мы в студенчестве, брюки-дудочки, набриолиненный кок и шузы на толстенной платформе. Если и был, то в прошлом. А вот пижоном остался — очень тщательно одевался, стригся у лучшего парикмахера Мончегорска, всегда выбрит до блеска. Он был всего года на три старше нас, но в свои двадцать пять лет выглядел вполне зрелым мужчиной. Старики (по нашим меркам), тридцатилетние и тридцатипятилетние старшие инженеры и начальники смен, воспринимали его как равного, и никому это не казалось странным.

Боб с Идой сыграли скромную свадьбу, на которую были приглашены только друзья. Меня не было, к тому времени я был уже далеко, в Средней Азии, в Голодной степи, куда меня увлекла молодая дурь. Бывало трудно. И когда к горлу подступала тоска, утешала мысль, что где-то там, в далеком Мончегорске, среди кольских сопок и озер, живет красивая пара, Ида и Боб, мои друзья, к которым я всегда могу обратиться за помощью, если совсем припрет. Но ни разу не обратился, сам выкручивался.

У романтической истории воссоединения двух любящих сердец была, как выяснилось, своя подкладка, вполне житейская. Я даже не могу сказать — грязноватая. Нет, именно что житейская, не меняющая итога, но придающая красивой сказке грубую достоверность. Узнал я об этом случайно — лет через восемь после моего побега с «Североникеля». Работал я в заполярном Норильске, на местном телевидении. Однажды в город приехала группа молодых ученых из Москвы, я делал о них передачу. В группе был кандидат наук по фамилии Цесарский. Я не раз слышал эту фамилию от Иды и Боба, они вместе учились и в студенческие годы были дружны. После передачи спросил Цесарского, не учился ли он в Цветмете. Он подтвердил: да, учился. Не помнит ли он Боба (я назвал фамилию)?

— Как же не помню! Прекрасно помню! Ювелир.

— Почему ювелир?

— Да была с ним одна история…

История такая. В конце четвертого курса в комитет комсомола института пришла молоденькая девушка, медсестра одной из московских больниц, и заявила, что она беременна от Боба, а он жениться не хочет. Учился Борис хорошо, с первого курса получал повышенную стипендию, а вот к общественной работе относился с нескрываемым пренебрежением. Это ему припомнили. Персональное дело вынесли на факультетское собрание. От случайной связи с медсестрой он не отпирался, но свое отцовство будущего ребенка категорически отрицал. «Этого не может быть, я всегда принимаю меры предосторожности». Кто-то из комитета заметил: «За всем не уследишь, мог однажды и проколоться». «Исключено, — заявил Боб. — Я работаю ювелирно». Зал грохнул. Так за ним и закрепилась кличка Ювелир.

Шутки шутками, а дело могло кончиться скверно — исключением из комсомола за аморалку и автоматическим отчислением из института. Борису дали время подумать. Он подумал и сводил медсестричку в ЗАГС. Ему объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку, но доучиться дали. Он прописался в коммуналке жены, получил красный диплом и распределился в НИИ. Родилась дочь, он ее ни разу не видел. Ида, роман с которой возник уже после истории с собранием, закончила Цветмет годом позже. Весь этот год Боб снимал углы и судорожно искал способ оставить ее в Москве. Ничего не получалось. Развод с медсестрой и брак с Идой проблемы не решал. Прописать ее было негде, а без прописки на работу не брали. Она уехала в Мончегорск. Он звонил ей через день. Планы возникали, как мыльные пузыри, и так же лопались. Через год она сказала:

— Милый, хватит. Больше не звони. Хочешь быть со мной, приезжай. Совсем. А звонить не надо.

Он приехал. У них родилась дочь. Получили квартиру, жизнь вошла в свою колею…

Как-то мне пришлось делать литзапись воспоминаний конструктора артиллерийских систем Василия Гавриловича Грабина, создателя знаменитой пушки ЗИС-3, орудий для танков Т-34, КВ, противотанковых «зверобоев». Редактрисса «Политиздата» возмущалась:

— Ну что вы везде пишете «грамотный инженер», «грамотный специалист»? Ерунда какая-то. Разве бывают безграмотные специалисты?

Между тем, «грамотный инженер» — это была общепринятая оценка хороших конструкторов. Очень высокая оценка. Борис быстро стал тем, кого называют грамотным инженером. При том, что уровень специалистов «Североникеля» был очень высок. Они были профессиональной элитой цветной металлургии. Не без снобизма, присущего любой элите. Они говорили: «Он знает все. Но неточно». И на этом человеке ставился крест.

Но карьера Боба, поначалу стремительная, вскоре притормозилась. Причиной был его характер. В те годы руководители комбината, как сейчас сказали бы — топ-менеджмент, работали в постоянном авральном режиме, практически без выходных, с ненормированным рабочим днем. Вызывает Боба генеральный директор:

— Борис Степанович, завтра на поезде в Мурманск, оттуда самолетом в Джезказган (в Норильск, в Орск, где были потребители или поставщики).

— Завтра суббота, — деликатно напоминает Боб.

— Да, суббота, — соглашается генеральный. — К воскресенью доберешься до места, в понедельник с утра возьмешь их за жопу.

— К сожалению, ничего не получится.

— То есть как? Что значит не получится?

— В воскресенье я обещал дочке сводить ее в цирк. Она так этого ждала. Ребенка нельзя обманывать. Согласны?

— Да, конечно, — кивает совершенно офанаревший генеральный. — Детей нельзя обманывать. Я как-то об этом не подумал. Извините. Вы свободны.

— Боб, ты спятил! — изумилась Ида после этого случая. — Они все так работают! Дочку я сама могу сводить в цирк!

— Я не спятил. Если им нравится так работать, пусть работают. А я не хочу в сорок лет получить инфаркт!

Но и избавиться от своевольного инженера у генерального не поднималась рука. Все-таки он был грамотным специалистом, а специалистов на комбинате ценили. В конце концов ему нашли применение. Генеральный директор или главный инженер брали его с собой в Москву, когда в главке нужно было отбиться от попыток московского начальства заставить комбинат увеличить выпуск металла. Скажем, поставить новую печь в плавильном цехе. При этом — не расширяя цеха и, понятное дело, без дополнительного финансирования, за счет внутренних резервов.

В кабинет начальника главка генеральный заходил вместе с Борисом и выпускал его вперед. Боб разворачивал подробный план цеха и с точными цифрами перечислял варианты размещения печи. Точные цифры говорили о том, что печь никуда не влезает.

— Ты зачем мне это рассказываешь? — начинал возбухать начальник главка. — Хочешь сказать, что это невозможно? А я вот что тебе скажу. Чем, по-твоему, мы занимаемся всю жизнь? Невозможное превращаем в возможное!

— Мудро, — соглашался Боб. — Мы не говорим, что это невозможно. Просто хотелось бы прояснить ваш замысел. Может, мы чего-то не понимаем, а вам виднее. Где поставить печь?

Начальник главка с ненавистью смотрел на план и тыкал пальцем:

— Вот здесь!

— Не получится, — с искренним сожалением говорил Боб и называл габариты цехового пролета, в который печь ну никак не вписывалась.

— Тогда здесь!

— Этот вариант мы уже рассматривали.

И генеральный директор, и сам начальник главка прекрасно понимали, что условия, которые навязывались комбинату, совершенно невыполнимы. Это были такие начальственные игры, смысл которых состоял в том, чтобы запросить побольше, а потом слегка уступить. Начальник защищал интересы государства, как он их понимал. Генеральный — интересы комбината. Поддаться начальственному нажиму означало загнать комбинат в финансовую яму, оставить людей без премий. Но и артачиться можно было только до какого-то предела. Переступишь его — так недолго лишиться и должности. Начальник главка был крут, положение обязывало. Но и генеральный не пальцем делан, трусливые и слабовольные на этом месте не задерживались.