Диктант был повышенной сложности. Перед институтом я работал в районной газете под Ферганой и вычитывал полосы после корректоров. Ошибок сделал мало, всего двадцать шесть. Остальные — по шестьдесят-семьдесят. Бунт был усмирен.

Но в тот год, когда Роман поступал, таких свирепостей еще не было. Его зачислили, дали общежитие, но милиция наотрез отказала в прописке. Как выяснилось, в ранней юности он отсидел в колонии для малолеток шесть лет за соучастие в убийстве. Ничего себе. Да его близко к Москве нельзя подпускать! Никакие ходатайства не помогли. Тогда Роман явился к начальнику паспортного стола:

— Не пропишите — приду на Красную площадь и вскрою вены! Не верите? Смотрите!

На руке белело шесть шрамов. Как не поверить? Прописали.

Но ничего уголовного в нем не было. Есть тип людей, которые всегда соответствуют той роли в социуме, которую занимают. К ним относился и Роман. Смуглый красавец цыганистого вида, с трагической (романтической) седой прядью в смоляной шевелюре. Ни одна женщина не могла устоять перед его мужским магнетизмом. Ему не нужно было выпендриваться, цветы там, разговоры, ля-ля. Просто подходил и клал на плечо руку. Даже стихов не читал. Стихи читал потом — как бонус.

Через несколько лет, прилетев в командировку в Тынду, столицу БАМа, я случайно узнал, что Роман тоже на БАМе, в притрассовом поселке Могот, работает там председателем профкома в большом монтажно-строительном отряде. После института литературная карьера у него как-то не складывалась, он решил атаковать Москву с дальних подходов, с гремевшего тогда БАМа. Поэт — профсоюзный деятель? Безумно интересно. На попутках я добрался до Могота, спросил у девчонок-маляров, где мне найти председателя профкома.

— А вон он!

Вдоль вагончиков по упругой болотине озабоченно шел человек в резиновых сапогах, в мешковатой энцефалитке с пузырями на коленях, в серой кепке бесформенным блином, с портфелем под мышкой. Ни дать ни взять — Еропкин на проводе. И это — Роман?!

— Что с тобой, старина?!

Он удивился:

— А что, а что? Что-то не так?

В тот день у него была отчетно-выборная конференция. Я заставил его выгладить крахмальную рубашку и костюм, которые он привез из Москвы и ни разу не надевал, вместо галстука артистически повязать красный шейный платок. Когда он появился на дощатой трибунке, сколоченной специально для конференции, публика, в которой девушек было больше половины, ахнула и ошеломленно притихла. Переизбрали его единогласно.

Еще через много лет я столкнулся с ним в Останкино. Он был заместителем какого-то телевизионного начальника по хозяйственной части. Выглядел так, как и должен выглядеть серьезный администратор. И о серьезных административных проблемах говорил, как серьезный администратор.

Но в то время, с которого я начал рассказ, он был поэт, выглядел как поэт и вел себя как поэт.

Записка, которую для Романа оставили в общежитии на вахте и которую он сунул в карман и забыл выбросить, была такая: «Приезжай вечером. Предки на даче. Твоя С.» Что она означала, ни малейших сомнений у его жены не возникло. Похоже, у нее и раньше были основания подозревать его в супружеской неверности. Поэтому она сразу взяла высокую ноту. Сначала Роман попробовал отболтаться:

— Это совсем не то, что думаешь! «С» — Степан. Степка Верхотуров. Алкаш, но жутко не любит кирять в одиночку. Вот меня и позвал. Виктор не даст соврать. Ты ведь знаешь его? — обратился он ко мне. — Ведь алкаш, скажи?

Никакого Степана Верхотурова я не знал (Роман тоже не знал), но кивнул:

— Есть немного. Я, пожалуй, пойду. Загляну в другой раз.

— Сиди! Валечка, что за дела? Человек пришел в гости, познакомиться с тобой. Я ему столько про тебя рассказывал! Чем мы его встречаем? Склокой. На пустом месте!

— «С» — Степан? — переспросила она.

— Ну да! Степка!

— А почему «твоя»?

— Ошибся! В спешке! Хотел написать «твой»!

— Рома, ты стал педиком?

Он опешил:

— Это еще почему?

— Но если друг пишет тебе «твой Степан» — это как?

— Черт! Как ты умеешь все перекручивать! Вот, я уже педик. Ну какой я педик? Вот Виктор не даст соврать! Я педик? Скажи, скажи, не стесняйся!

— Не педик, — сказал я. — Если педик, то латентный. Мне пора. Завтра семинар, а я еще ничего не прочитал.

— Успеешь! Сейчас будем пить чай. С вареньем. Клубничным. Собственного приготовления. Знаешь, какое варенье она варит? Пальчики оближешь! Валечка, чего ты ждешь? Собирай на стол!

Но Валечка сидела, как сестрица Аленушка. С глазами, полными слез, как лесные озера в пору светлых весенних дождей.

— Ну ладно! — сказал Роман. — Ладно! Не хотел тебе говорить. Чтобы не огорчать. Ты же ревнивая, как Отелло! «С» — это Светка. Поэтесса. Да какая она поэтесса! Графоманка жуткая. Пристает ко всем со своими стихами. Вот и ко мне пристала. Записки пишет. Даже не знаю, как отвязаться! И к Виктору приставала. Приставала?

— Не приставала. Я не пишу стихов.

— Вот! — обрадовался Роман. — Он прозу пишет. Поэтому не приставала!

Лесные озера переполнились и пролились.

— Не ври, милый, не нужно, это тебе не идет. Скажи уж честно — влюбился. Я старая, она молодая. Я провинциалка, она москвичка.

От возмущения Роман забегал по комнате:

— Что ты несешь, что ты несешь? Как я мог влюбиться?! У нас дети! Двое, — объяснил мне. — Машеньке семь лет, Ванечке пять. И в кого влюбиться? В эту уродину? Ни кожи, ни рожи! Курит! Матерится! Тьфу, смотреть противно!

— Ты поэт. Поэт должен все время влюбляться, я читала. Это у него естественное состояние. Скажешь, нет?

— Ну, должен, должен, не буду спорить. Я и влюблен. Постоянно. В тебя, дура! — Он повернулся ко мне. — Девять лет женаты, и все время об этом, все время об этом!

— Такая моя судьба, — куковала свое Валентина, подбирая слезы платочком. Одновременно наливала чай, накладывала в розетки варенье. Мне: — Угощайтесь. Сама варила. Нынче у нас было много клубники. — Мужу: — А я ничего. Знала, за кого выходила. Не думай обо мне, Ромочка. Не наступай на горло собственной песне. Любовь — это святое. Поэт не имеет права предавать любовь, я читала. А развод я тебе дам.

— Как?! — ошеломленно спросил Роман. — Развод?!

— Да вот так. Я уже все решила. Не думай о нас. Думай о себе. У тебя большое будущее, слава. А мы проживем.

— Валентина! Ты хоть соображаешь, что говоришь? Какой к черту развод?! Мы уже девять лет живем, у нас дети, двое!

— А что дети? У всех дети. Их я как-нибудь подниму. Ты ведь будешь нам помогать? Не чужие.

— Валентина!!!

— Не нужно, Рома. Давай в последний раз мирно попьем чаю, да я поеду. На вечерний поезд успею.

Он еще побегал по комнате и решительно сел к столу.

— Наливай!

— Что наливать?

— Чаю! Мирно попьем. В последний раз.

— Эй, ты что? — удивилась она. — Ты что это говоришь?

Роман поднял на жену тоскующий взгляд.

— Ты права, Валя. Прочувствовала сердцем. Да, я влюбился. Безнадежно, страшно. Боролся с собой. Ночей не спал. Вот Виктор не даст соврать. Сколько раз я посреди ночи приходил к тебе за сигаретами? Было?

Я подтвердил:

— Бывало.

— Вот, бывало. Но сделать с собой ничего не могу. Не могу, Валя! Не хотел тебе говорить, да что уж тянуть! Не судьба нам век доживать. Горько, но что поделать! Не судьба!

— Рома, ты хоть соображаешь, что несешь? В кого ты влюбился — в Степку?

— «С» не Степка. Он Светлана.

— Ты себя слышишь? Как он может быть Светланой?

— Она.

— В уродину!

— Не в уродину!

— Влюбился. Как вы, поэты, легко словами бросаетесь! Какая-то прошмандовка жопкой вильнула, и сразу — влюбился? Ерунда это, милый!

— Не ерунда, Валя! Это трагедия! Я чувствую себя последним негодяем, но ничего не могу сделать!

— Рома, ты смеешься надо мной? Издеваешься? У нас, между прочим, двое детей! Забыл?