*

Наташе, жене.

Весною художнице Тамаре приснился некто Келим, который ей объяснил все. Она умрет, и это само собою разумеется, но от нее дорого получить не столько ее смерть, сколько предсмертные мучения и всю меру бездонного ужаса, которым питаются жильцы темных провалов. Но еще дороже этого для них решимость человека уничтожить себя собственной волей. Келим убеждал Тамару, чтобы она лишь не противилась желанию, которое уже возникло в ней, – и тогда он освободит ее от долгих и тяжких мучений. Он обещал, что ничего самой делать ей не придется, все совершит он сам. Тамаре предстояло лишь закрепить их сделку. Келим достал прямо с воздуха и протянул ей цветок орхидеи, упакованный в прозрачную пластиковую коробочку, – она должна была принять цветок и, может быть, запечатлеть на нем мимолетный поцелуй. Но в то мгновение, когда ее рука уже потянулась навстречу орхидее, невдалеке зазвучала флейта. Это играла дочь Тамары, и какой-то необычный звук инструмента, и сама мелодия мгновенно заворожили ее. Она заслушалась с таким глубоким волнением, что совершенно забыла о всей своей прожитой жизни. А когда проснулась вся в слезах, то уже не смогла вспомнить растворившейся в ее душе мелодии.

Возникший из небытия Келим, который приснился художнице Тамаре в апреле, заявился к ней наяву уже тридцатого декабря. За это время у нее удалили опухоль в правой груди, дочь ее была избита подругами в школе, а у черного кота Фомы вылезла шерсть на голове. На вопрос Келима, как дела, Тамара отвечала, что метастазы, кажется, все же распространились и после новогоднего праздника ей предстоит следующая операция. Дочь, несмотря на все свои неприятности, исправно ходит в школу и помогает управляться по дому.

Друзья пока дают денег на жизнь…

Келим спросил, за что была избита дочь Тамары, но ответа не получил. Кот

Фома лежал на стуле не подымая головы, в глубоком обмороке старческого сна.

Его кастрировали еще в молодые годы, чтобы он стал равнодушным и спокойным.

В наступившей тишине было слышно, как он слегка похрапывал, словно утомленный спящий человек.

Демон Келим выглядел как обычный кавказский мужчина, гость московских базаров: в тяжелом негнущемся пальто, в плоской кепке огромного размера, с черными усами под большим носом и щетиною на плохо выбритых щеках. Был тот день недели, когда дочь Тамары уходила на занятия в музыкальную школу – домой возвращалась она к вечеру. Появившись непонятно откуда, Келим стоял перед входной дверью, мрачный, будто бандит, проникший в дом для грабежа и убийства.

– Зачем ты явился к нам? – спросила Тамара. – Неужели только для того, чтобы напророчить беду?

– Я принес деньги, – был ответ, – ты же просила…

– Когда это? – удивилась женщина. – Я не просила и вообще просить бы не стала!

– Но сегодня утром, часов в десять, стоя у плиты… Ведь ты подумала: хотя бы Келим появился, денег принес.

– Да это же я… – смутилась она. – Это я подумала так, потому что знаю: друзьям уже надоело кормить нас. Времена такие, всем тяжело… А девочке всего пятнадцать лет. Школу даже не закончила… Что будет делать одна, без меня…

Келим выложил на стол деньги, глаза женщины быстро метнулись в их сторону, затем осторожно ушли в другую. На углу столешницы лежали две новенькие крупные купюры.

– Спасибо… Но я что-то должна сделать за это? – усмехнувшись и при этом чуть оживившись своим матово-бледным лицом, вопросила Тамара. – Тебе чего-то нужно от меня, я понимаю… Но что можно взять с больной, подыхающей женщины?

– Извини, я понимаю тебя… Но такова моя работа – я всего лишь торговец. А с тебя нужно немного: возьми эту орхидею.

И опять, как в давнем апрельском сне, Келим достал прямо из воздуха прозрачную пластиковую коробочку с запечатанным в ней цветком и протянул

Тамаре. Мгновенно ей стал понятен подлинный смысл совершаемой сделки. У нее покупали проклятие той жизни, которую создал Бог. Расчет торговца был верным: он подошел в минуту, когда проклятие созрело в ее душе как некий багровый бубонный плод, наполненный сукровицей отчаяния. И ни к чему оно было во всех пределах вселенной, какие только она могла себе вообразить, – никому не нужно, поэтому, наверное, и цену назначили за товар ничтожную, примерно такую же, как за чечевичную похлебку. Тех денег, что принес Келим, не хватило бы даже на оплату хирургу, который будет делать ей операцию.

И торопливо подумав: Бог сам виноват в том, что всем надо умирать, – Тамара хотела протянуть за цветком руку, но та вдруг стала тяжелой, словно налилась свинцом. Тут перед нею рядом со стулом, где спал черный кот, свернувшись в клубок, возник маленький горбун в черной кожаной куртке, ростом не выше этого стула, человек с большой головою и непроницаемым, как у каменного идола, азиатским лицом. За окном в сером воздухе плавно кружились хлопья снега, и за снегопадом едва можно было различить купол Румянцевского дворца и правее – одну из остроконечных башен Кремля: дом, где жила художница

Тамара, находился в самом центре Москвы.

И опять не успела она взять цветок у Келима: он мгновенно пропал с глаз, как и в прошлом апрельском сне. Вслед за этим медленно растаял в воздухе карлик-горбун. В ту же секунду кот Фома, очнувшись, поднял свою черную голову с розовой лысиной на макушке и спросонья, еще не вполне раскрыв свои раскосые глаза, сведенные в щелки, стал удивительно похож на исчезнувшее привидение карлика-азиата. На столе остались лишь две денежные купюры, выложенные улетучившимся Келимом.

А он тем временем торопливо пробрался через тесный двор, заставленный переполненными мусорными баками, и вышел в пустынный переулок – идущий энергичным шагом высокого роста мужчина лет сорока, с большими кавказскими усами, с черными навыкате глазами, с огромной кепкой на голове. Из подворотни, расположенной у него на пути, выступил карлик-горбун в черной кожаной куртке и преградил дорогу, наставив пистолет ему в грудь.

– Vatanabe?! What are you doing here? – почему-то на английском, весьма дурно произносимом, воскликнул Келим.

– По-русски, ведь мы в России… Давай говорить по-русски, – сказал ему карлик-горбун и выстрелил прямо в его сердце.

– Ох ты черт, – ругнулся тот вполне по-русски и, приложив руку к ране, остановил хлынувшую оттуда кровь. – Чего ты хочешь, друг? – спросил он. -

Совсем необязательно стрелять, послушай…

– Оставь в покое Тамару, ты же знаешь, что это моя клиентка, – молвил

Ватанабэ.

– Честное слово, не знал, друг, – стал откровенно прикидываться простаком

Келим. – Разве это была твоя девочка?

Однако, вытирая слегка испачканную в крови руку о ткань пальто под мышкою, он переменил тон и высказался вполне определенно:

– Я хотел выйти через нее на того, кто знает, где сейчас находится Флейта

Мира.

– Зачем это тебе?

– Знаешь, мне стало трудно работать в России… – отвечал Келим. – Но ты все же убери пистолет, а то люди вон уже обращают внимание.

– Им не привыкать, – усмехаясь, произнес карлик, однако спрятал оружие во внутренний карман кожаной куртки, доходившей ему до колен. – Личность в кроличьей шапке, которая проходит мимо и смотрит на нас, подумает, что это еще одна разборка рэкетиров.

– Пускай о чем угодно думает этот бедный человек… Но мне действительно жалко его. Слушай! Он боится, потому что очень хочет жить. Как мне быть с такими, подумай? Тебе-то хорошо. Рак – это болезнь печали, и тебе здесь клиентов хватает. Но это такой народ, Ватанабэ! Чем больше печали, тем больше они любят жизнь! И никто не хочет у меня брать орхидею…