– Зиночка! И как всегда – прекрасна. Постой, постой: я вижу что-то новое в прическе, что-то новое в лице.

– Оставь, пожалуйста.- Зина застыдилась, как девочка, и рукой на него махнула.

– Изведать неизведанное, изваять неизваянное…

– Ты все обещаешь.

Борька Маслов повалился на тахту, на застонавшие пружины.

– Вот дом, где я дома. Единственный дом на земле.

Аня всплеснула руками:

– Опять!..

– Приму поношение из уст твоих и чарку из рук твоих.

– Да? Можешь не надеяться.

– Ибо не то, что из уст, а то, что в уста.

– Из рук моих ты получишь сейчас завтрак.

С тем Аня вышла на кухню. Борька подложил себе диванную подушку под шею – он сидел, опершись спиной о стену,- подтянул к себе лежавшую на тахте книгу.

Любимое его занятие, любимейшее положение: с книгой на тахте, зажмуря левый глаз.

Чаще на боку лежа.

Однажды в момент своих семейных разногласий он прожил на этой тахте не вставая четверо суток. Дети затевали на нем игры, он засыпал под их голоса, просыпался, прочитанные книги шлепались на пол; стопка их под конец сровнялась с тахтой.

Разговаривал он с детьми преимущественно кратко: «Приблизьтесь!.. Изыдите!» А они обожали его. И сейчас, едва только голос его раздался, две головы всунулись в дверь: одна над другой. Две пары карих Аниных глаз смотрели на него. Таким от них потянуло теплом, что Борькины толстые губы сами поплыли в улыбке. Но он тут же остановил кинувшихся к нему детей.

– Изыдите, аборигены, с глаз моих. И обследуйте куртку.

А когда дверь за ними закрылась, сказал Андрею:

– Что делается, что делается! Лето не видал – ну, ну! Девка – красавица растет.

Еще наплачешься с ней.

– Пока что гадкий утенок,- говорил Андрей обрадованно.

– Помолчи. Твоей заслуги тут никакой. Авторство едва-а проглядывает.

Отвернувшаяся к окну Зина тем временем быстро начесала челочку перед раскрытой пудреницей. Она, быть может, и помаду обновила бы, но Виктор сказал самолюбиво:

– Ты смотри, что с бабами нашими происходит!

– Виктор! Какие ты пошлости говоришь! Фу!

– Спи спокойно, дорогой товарищ,- заверил Борька.- Разве Зиночка позволит?

Зиночка не позволит.

– Вот правильно, Борис,- сказала Зина.

Вошла Аня с подносиком в руках.

– Может, ты все-таки к столу пересядешь?

На красном глянцевом помидоре дрожали капельки воды, огурец – вчера сорванный с грядки, еще колючий; двумя масляными нерастекшимися желтыми глазами смотрела со сковороды яичница; на пышных оладьях вздувались и лопались радужные пузыри – вот так подавалось Борьке в их доме! Сидя перед всем этим великолепием, он только руками развел и взмолился жалостно:

– Аннушка!

– И не думай.

– Анюта! Единственно чтоб оценить.

– Меня нет.

– Не горло зачерствело – душа.

Аня глянула на него, вышла. Принесла в чайной чашке, будто от самой себя тайком, как приносят в кафе, где водку подавать запрещено.

– Хотели провести этот день с детьми. Последний день перед школой. Так вот на тебе…

Борька поднял чашку.

– Тост мой безгласен, ибо чувства слов превыше.

Он шумно выдохнул воздух, зажмурился, выпил.

– А этим двум не давай. Творческие работники, им вредно.

– Эти уже сами успели. Пойду поставлю чай.

Андрей следом за нею вышел на кухню. Аня мыла под краном заварной чайник.

– Дурак ты, дурак! – сказала она.

– Ну ты же знаешь Витьку. Надавила Зина на него…

– Надавила… Ведь вот умный человек, а дурак. Дай заварку! Заставить можно того, кто сам этого хочет. Роли у них распределены. За спиной жены удобней. А то бы заставили его, если б не захотел…

– Он и так расстроен.

– Расстроен… Вот Борька никогда не предаст. На, отнеси.- Она сунула ему в руки солонку.

Борька ел, поглядывая сузившимися, смеющимися глазами.

– Аннушка! – вскричал он, когда Аня вернулась.- Да отчего же у тебя всегда так все вкусно? Брось ты его, соединим судьбы.

– Только с моим характером. И буду бегать к ним обеды готовить. Нет уж. Да и пропьешь ты меня.

– Не исключено.

– Нет, посмотри, как они! – с глазами, разбежавшимися от любопытства, и явно задетая, говорила Зина.- Аня так ухаживает, так она ухаживает за ним… Лично меня бы Виктор ревновал.

– И здря!

– По крайней мере, мне хоть можно спокойно помирать. Это года два назад, маленькие они еще были,- Андрей улыбнулся,- подходит ко мне Митя: «Пап, а мама от нас не уедет?» И Машенька за ним скрывается. Оба перепуганные.

– Уж твоя безгрешная жена!.. Ладно, благодарности все равно не заслужу.

– Пусть вот им лучше Борис расскажет, как он генеральше цветы подносил,- сказал Виктор.- Расскажи ей, расскажи, а то она мне не верит.

– И не верю! – подзадорила Зина.

Прижав руку к сердцу, Борька молча поблагодарил Аню. На ее: «Чаю?» – покачал головой и снова перелез на тахту, книгу на колени, подушку под шею. Кончилось тем, что Виктор сам при нем стал про него рассказывать.

История была давняя, военных лет. Сбитый в сорок первом году, Борька из госпиталя попал в училище: готовить курсантов. На три его рапорта с просьбой отправить на фронт ответа не последовало. Четвертым рапортом старший лейтенант Маслов добыл себе арест и возможность усвоить на досуге, что своими рапортами он неприлично тревожит совесть старших по званию. Как будто он один хочет на фронт!..

Но родина потребовала, чтоб они здесь, в тылу, ковали победу. Они куют, а он, видите ли, не желает.

Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.

– Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? – волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.

– Слушай, имей совесть, это же Успенский! – сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки: он всегда рисовал на том, что окажется под рукой, а рисунки свои терял.

– Года через четыре…- Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла.- Я «через четыре» сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.

Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.

– Что курит пехота? – спросил он Виктора.- О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..

И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…

Он взял сигарету у Виктора.

– Огоньку даст артиллерия.

Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.

– Чур, сначала я!

Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.

– Я думала, ты меня рисуешь,- протянула Зина разочарованно.

На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать:

Аня Машенькиных лет. Ничего не закончено, отдельные сильные штрихи, но когда Андрей увидел эту кривую родную улыбку, которую, ему казалось, он один знал, и из детских глаз-вишенок Анина душа на него глянула, он физически почувствовал, как его кольнуло в сердце.

– Боря, я хочу быть нарисованной!..

– Нет, откуда в тебе это? – говорил Виктор, не скрывая зависти.- Ведь вот не подумаешь так, а? Со мной в палате два летчика лежали.

– Сейчас будет сказана гадость,- предупредил Борька.

– Ну, летчики, ты же знаешь, Андрюша, аристократия: рис, вино, шоколад, меховые сапоги…

– Ну? – торопил Борька.

– Ранило их. Понимаешь, Андрюша, их ранило.

– Ну?

– А у нас там врач была. Блондиночка лет двадцати пяти, незамужняя, такая, я тебе скажу…