Метро.

Каждый день половина человечества по полтора часа добровольно находится в подземелье. Рядом с чертом, рядом с лукавым.

Проходит ли это бесследно для человечества?

Вот англичане тут опубликовали свои исследования – о чем думают люди, едущие в метро?

Об однолюбстве, наверное, только он один, Антоха середнячок, думает. Грызет эту тему годами, никак не сгрызет.

Однолюбство от слабости?

А как же тогда у великих героев великого эпоса? У всех этих Зигфридов и Брунгильд-Кримхильд?

Почему он на всю свою жизнь полюбил Ритку?

Почему?

От слабости?

Или, наоборот, от избранности, от той избранности своей, которую пока только не в силах объяснить.

Просто у ОЧЕНЬ понимающих… у ОЧЕНЬ способных воспринимать красоту есть склонность к однолюбству.

А Антон мог воспринимать. А Антон имел способность.

Вот ведь у опившихся пивом ослов-рабфаковцев этой способности не было! Им Риткина красота была абсолютно до фени!

Поезд все еще продолжал стоять. Видимо, впереди другой поезд задержался с отправлением со станции.

– А как с любовью к Богу? Вот уж где однолюбство предполагается императивом!

Антоха снова усмехнулся своим мыслям. Он поймал себя на том, что Игорь бы оценил эту сентенцию. Оценил бы! И иронично усмехнулся бы уголками губ.

Уголками губ, в которые Ритка при всех целовала его в тот Новый год.

Игорь тогда сказался больным и почти не пил.

Зато Витька Семин наливал себе и Антохе подливал.

А Ритка была как егоза. Все прыгала – скакала по квартире…

Они тогда отмечали на хате у Игоря. Родители у него отправились в Москву к друзьям, оставив апартаменты на разграбление беспутной молодежи. Хотя вряд ли родители Игоря считали своего воспитанного сыночка беспутным.

Игорь был бледен. И бледность эта так шла к его тонкой и спокойной иронии.

На Ритке была короткая мини, из-под которой периодически являлись кружевные края чулочков… над которыми восхитительным контрастом ослепительно сверкали порой – и ослепляли – тугие и еще не утратившие сочинской загорелости милые места Риткиного организма.

Ритка вела себя нервно.

Она то вскакивала и начинала носиться по квартире, то прыгала на диван к Игорьку под бочок…

Гуляние по улице на этот Новый год отпадало из-за Игорева недомогания. Поэтому-то и искала выхода Риткина энергия. Так бы выпили за столом – да выбежали бы на двор, как всегда, покидаться снежками, потолкать друг-дружку в сугроб! Но Игорь температурил.

Поэтому глядели идиотский "Огонек" и по очереди комментировали номера, изощряясь в остроумии. В конце концов стали повторяться, сходясь на том, что все в телевизоре – бездарности и гомосексуалисты.

Потом телик выключили и решили, что забацают свой "Огонек", не хуже останкинского.

Первым выпало выступать Витьке Семину.

Ну, за ним никогда не пропадало.

Гитарист, певец, не хуже некоторых профессионалов.

Витька махнул очередные полстаканчика и выдал песню. Оказалось даже, что новую.

И кстати – Новогоднюю. В песне было про шампанское, про девичьи глаза. Что глаза эти, как зеленые огоньки на приборной панели машины. Когда машина мчится по свежевыпавшему снегу… И когда машину заносит на поворотах.

Игорь похлопал.

А Ритка, как ни странно, даже и не улыбнулась.

Хотя Антоха был уверен, что песня эта имела к Ритке самое прямое отношение.

Потом выпало представлять Антошке.

У него была "коронка". Он показывал смешные глупые фокусы с платочком, с пальцами, со шнурком от ботинок. Фокусы были совершенно идиотские, а оттого и смешные. Он так пропускал за головой свернутый в трубочку платок, что сидевшим впереди зрителям казалось, будто Антон пропустил этот платок из одного уха в другое прямо сквозь голову… При этом, дергая платок за концы и двигая его слева направо, справа налево, Антон корчил уморительно идиотские рожи, от которых Ритка искренне хохотала. И даже Игорь – и тот не мог удержаться, произнеся что-то вроде "полное кретинство!" Самого Игоря по болезни от участия в концерте освободили.

И настал Риткин черед.

Тогда-то и испытал Антоха свой величайший в жизни стыд.

Причиной которого стал именно Игорь.

– Ритуль, я тебя прошу, под мою любимую, – сказал Игорь и откинулся на диване, готовясь к самому эссенцированному зрелищу – к самому-самому. К тому, что стало гвоздем не только программы того памятного вечера, но стало потом невынимаемым гвоздем из Антохиной головы, гвоздем из Антохиного мозга…

Ритка задорно улыбнулась. Метнулась к музыкальному центру… И включила ту кассету, с "Модерн Токинг", где про братца Луи…

– Антош, убери со стола лишнее, – бросил Игорь, не отрывая глаз от Ритки.

А Ритка уже начала свой танец.

И начала освобождаться от лишнего.

И ведь правда.

Такой красавице…

Зачем на ней юбка?

Зачем на ней свитерок?

И даже лифчик с трусиками – к чему они, если есть там, под ними, такая красота!

Антоха, задыхающийся от нахлынувшего сердцебиения Антоха едва успел подхватить салатницу с парой-другой тарелок, как воздушная Ритка вспорхнула на стол.

Антоха смотрел то на Игоря, то на Витьку Семина.

А у тех, как видно, никакого сердцебиения. Им – хоть бы хны!

Витька склонил голову к гитаре и, перебирая струны, пытался подыграть Дитеру Болину – Бразер Луи-Луи-Луи…

А Игорь, он раскинул руки по спинке дивана и улыбаясь глядел на Ритку снизу.

Глядел ей прямо в низ голого живота.

Прекрасного, изящнейшего живота с круглой впадинкой загорелого в Сочи пупочка.

Один раз.

Единожды в жизни увидал Антоха обнаженную красоту.

И ничего – остался жив!

И даже не покончил жизнь самоубийством потом, после этого унижения.

Почему унижения?

Потому что Игорь потом сказал ему:

– Леди Гадайва нагая скачет по Лондону, но чернь своими похотливыми взглядами не портит ее. Потому как чернь и леди находятся в непересекающихся пространствах.

И он сказал это, глядя на Антона.

И Антоха понял, что на этой вечеринке он выполнял обязанности официанта.

Не более того.

А если официанту разрешили подглядеть какие-то шалости подгулявших господ, то господа компенсируют это, дав официантам понять, кто есть кто и что здесь кому принадлежит.

Послевкусие утра того Нового года было самым омерзительным в жизни Антона.

Он был объявлен чернью.

И проглотил это.

– Не обижайся на Игоря, – сказал потом Витька Семин, – у него температура была…

А потом Витька улыбнулся и добавил: – А Ритка – все же чертенок!

Стуча по клавишам, прописывая диалоги своей ПИЕСЫ, Антоха видел ту, нагую Ритку.

Ее колышущуюся в танце грудь.

С острыми, нежного розового цвета сосками.

Картина вторая

Он и она Она: Я красивая и жутко сексуальная. Люблю философию экзистенциалистов, живопись импрессионистов и литературу от пост-модернистов. Играю на скрипке… когда голая… Это та-а-ак сексуально! И в третьей части дивертисмента Паганини, на двадцать шестом такте, я обычно кончаю… И громко рыдаю… просто вся содрогаюсь в рыданиях. От сексуальности своей и природной музыкальности. Я тонкая… и звонкая… Как скрипка. У меня и формы – скрипичные – талия, бедра…

Пишите мне… пишите мне те, кто ценит истинную женскую красоту и чувственность.

Я хочу найти именно такого… Я хочу найти своего черного Паганини! Чтобы он играл со мной, играл на мне, играл и играл, играл и драл… Драл… Драл…

Смычком, по-черному… А-а-а-а!!!

Он: Привет, Страдивариевна! Или, может, Аматиевна? Же не сэ па бьян – ескюзе муа, силь ву пле! Пишет тебе черный Паганини. Самый черный. Чернее не бывает. Потому что мой папа был африканский негр, а мама тогда училась с ним вместе в институте.

И когда я родился, папа как раз закончил учебу и уехал к себе в Мозамбик. А мама назвала меня Паганини, потому что хотела тогда с горя отравиться поганками, но вместо этого словила кайф и ей было видение Джими Хендрикса… И он ей сказал, что когда я стану большой… у меня будет самый большой… В общем, дорогая Амати-собака-майл-ру… Приходи ко мне со скрипкой. Я буду на тебе все рвать.