Карбас тянется по воде, против течения. А по берегу идет Седов и считает: «Раз, два, три…» С ним компас и записная книжка, чтобы записывать число шагов по азимуту.[6] Попадаются места заболоченные. Попадаются крутые скаты. Встречаются и речонки, вливающиеся в Колыму. Седов считает шаги. Временами у него кружится голова. Он чувствует слабость и принужден опуститься на песок. Это от голода. Он отдыхает, но, помимо воли, в голове тянется все та же ритмичная прерывистая линия: раз… два… три…

И ночью, в палатке, часто Седов просыпается и с досадой обнаруживает, что в голове этот докучливый счет не прекратился.

Сначала у них вышел весь хлеб, потом – сахар. Им повезло: они нашли на берегу реки чей-то склад собачьего корма – старую вяленую рыбу. Некоторое время питались они ею; но и она кончилась. Последние два дня пути уже ничего не было. Лишь время от времени удавалось найти в кустарнике кисловатую ягоду – голубицу.

Так, считая шаги и борясь с голодной слабостью, экспедиция идет до Нижнеколымска…

В этом городе, отдохнув, Седов пишет выводы своего отчета. У него широкие планы. Седов касается вопросов, совсем (не подведомственных Гидрографическому управлению.

«…Необходимо сказать, – пишет он, – что исследование устья Колымы и выяснение возможности, таким образом, плавания морских судов через бар в реку до Нижнеколымска могут безусловно сделать переворот в жизни Колымского края.

До сих пор на Колыме не знали ни ремесла, ни мастерства и вообще культуры. Ловили рыбу первобытным способом. Промышляли зверя, как бог на душу положит, без мало-мальски сносного оружия и т. д.

Питание жителей заключалось исключительно в рыбе и отчасти в мясе, при полном почти отсутствии хлеба. Голодовки случались почти каждый год. Привозные продукты первой необходимости так дорого стоили, что бедному населению не было никакой возможности ими пользоваться…

И вот теперь, – пишет далее штабс-капитан Седов, – с выяснением возможности плавания морских судов через бар в реку, открывается возможность все дешево получить, – как жизненные продукты, так и орудия для занятий. Вслед за этим придут и люди культурные и опытные и научат бедное, полуголодное, полудикое население облегченно, но вместе с тем более плодотворно трудиться и жить по-человечески. Поэтому, принимая в соображение возможность, таким образом, улучшения быта Колымского края, надо думать, что русское торговое мореплавание к берегам Колымы не замедлит развиться на общую пользу дела, тем более, что наблюдение за погодой и за льдами в море показали, что плавание в этой части Ледовитого океана для морских судов возможно в течение по крайней мере двух месяцев…»

И в конце своего отчета Седов излагает соображения о необходимости перенести столицу края из Среднеколымска поближе к морю, например, в Шалаурово. Еще более важно немедленно завести на Колыме речное судоходство. Тогда край придет к расцвету, все будут сыты, довольны…

Седов попал в Петербург в разгар сезона, перед рождеством.

После экспедиции на Колыму, после тундры, тайги, наледей и горных перевалов, хорош показался ему Петербург, с его театрами и автомобилями, балами и развлечениями в дружеской компании молодых, склонных к веселью моряков.

Все улыбалось ему в эту зиму. Начальники его хвалили, Андрей Ипполитович Вилькицкий , глава российской гидрографии, говорил штабс-капитану:

– Исследование устья Колымы произведено вами с отменной тщательностью и полнотой, делающей честь вашей энергии и, так сказать, отваге… Его высокопревосходительство господин министр, по моему докладу, отозвался о вас с большим одобрением.

С соблюдением соответствующей случаю деликатности у него выспрашивали через третьих лиц, что предпочитает он получить за Колыму: орден или чин? Конечно, он предпочитал быть капитаном, если уж ему позволяли выбирать. Чин – это деньги, которых совсем немного у одинокого моряка, а главное – возможность получать работу более самостоятельную.

Газеты печатали заметки об экспедиции штабс-капитана Седова, а конференция Академии наук адресовала ему благодарственное письмо за собранные на Колыме коллекций: за камень из отложений Изосимовского утеса, за растения с мысов Медвежьего и Лаптева, за образцы Булунского и Азданского углей, за чучело редкой птицы – розовой чайки, убитой на взморье Колымского устья, а также и за рог ископаемого животного, найденный в нижнем течении реки Березовки.

Астрономическое общество приняло его в число действительных своих членов. Географическое общество поступило точно так же и просило сделать доклад.

Он был доволен всем этим, не предвидя, что очень скоро придется расплачиваться за популярность, которая не предусмотрена обычаем для рядовых офицеров по адмиралтейству.

Продолжая обрабатывать материалы своей экспедиции, занимаясь в дневные часы дома или в адмиралтействе вычерчиванием карт и составлением таблиц, досуг он отдавал театрам, особенно часто – балету, визитам в такие дома, где собиралась танцующая молодежь и где можно было встретить интересных собеседников.

Свет, в котором он был принят, – это не высшее общество, примыкавшее ко двору, а тот многочисленный слой петербуржцев, который состоял из породнившихся между собой чиновных, военных и купеческих интеллигентных семейств. Здесь молодежь играла в фанты, выдумывала шарады, увлекалась модным тогда скетинг-рингом. Разговоры о политике, споры о новостях науки и искусства не считались в этой среде нарушением этикета. Офицеры, студенты, чиновники, а главным образом – невесты и женихи.

Вера Валерьяновна недавно окончила Патриотический институт, основанный в свое время для дочерей офицеров в память Отечественной войны 1812 года. Отец ее был командиром егерского полка. Потеряв на турецкой войне ногу, он должен был уйти в отставку.

Однажды Вера Валерьяновна была в театре. Давали «Лебединое озеро». Павлова умирала на сцене грациозно и трогательно. Когда зажгли свет, балерине была устроена овация. В партере, столпившись перед просцениумом, шумело несколько моряков. Они хором кричали «браво» и вызывали артистку вновь и вновь. Среди них выделялся особенной живостью поведения моряк с серебряными погонами – высокий, с маленькой светлой эспаньолкой, розовый от воодушевления, а может быть, и от выпитого в антракте вина. Он дирижировал кучкой своих приятелей, оглушительно хлопал в ладоши, чему-то смеялся, что-то кричал на ухо соседу и, когда Павлова выбегала кланяться, встречал ее могучим «браво», покрывающим все голоса в театре, как голос командира покрывает рев шторма и волн.

Вера Валерьяновна, не сводя смеющихся глаз с моряка, командовавшего манифестацией в честь прославленной балерины, шепнула кузине:

– Должно быть, они перед театром хорошо пообедали…

Прошел месяц, и Вера Валерьяновна получила однажды приглашение в дом Мордина, известного золотопромышленника.

– Я вас посажу между двумя женихами, – шутливо сказала хозяйка, вводя Веру Валерьяновну в столовую.

Соседи оказались офицерами: один – артиллерист, другой – моряк.

– Георгий Яковлевич Седов, – произнесла хозяйка, представляя моряка – штабс-капитана.

Взглянув, Вера Валерьяновна едва удержалась от смеха: перед ней был тот моряк, из театра. Сосед с другой стороны, жених-артиллерист, был забыт на весь вечер.

После обеда Георгий Яковлевич отвел свою соседку по столу в гостиную. Он рассказывал ей о своих приключениях на Севере, каждый раз прерывая себя вопросом:

– Простите, вам это, должно быть, скучно?..

Вере Валерьяновне было не скучно слушать этого человека, который так много видел и у которого так весело блестели глаза, когда он вспоминал о самых опасных эпизодах своей богатой событиями жизни.