Возможно, Речел уже удалось завладеть им, ибо Генри начал верить, что любовь приносит не только отчаяние. Он понял, что теперь самое время переселиться в дом жены и остаться в нем навсегда.

Речел не видела Генри три дня. По ночам она наблюдала, как в окнах хижины горит свет, и ждала мужа. Днем она обнаруживала, что яйца собраны и коровы подоены, видела, как Генри работает в огороде, а потом снова возвращается в мастерскую. Речел не решалась подойти и спросить, почему он не приходит поесть… почему он не приходит к ней. Она боялась услышать от Генри, что ему не нужна жена на кухне или женщина в постели.

– Пусть остается в мастерской, – сказал ей Феникс тогда за ужином, собираясь на следующий день покинуть город.

Но Феникс мог с легкостью рассуждать подобным образом – он был мужчиной. Мужчины живут в свое удовольствие, а женщины почему-то должны быть добродетельно-терпеливы и всегда прощать. Речел поставила чайник на огонь и начала злиться из-за того, что он долго не закипает.

Наружная дверь со стуком распахнулась, и Речел услышала сдавленные ругательства и грохот ящиков: кто-то переносил вещи с крыльца в дом. Ее раздражение тотчас сменилось волнением ожидания, сердце забилось громче и чаще. Речел на цыпочках приблизилась к двери кухни, приоткрыла ее и выглянула в коридор.

Генри перетаскивал ящики с картинами и коробки с рисовальными принадлежностями в свою комнату. Речел отошла от двери, чувствуя легкое головокружение и сознавая лишь то, что муж впервые за последние три дня появился дома и что он перебирается к ней насовсем.

Вернувшись к плите, Речел обернула руку краем фартука и сняла с огня давно кипящий чайник. Она решила, что Генри, наверное, проголодался, и достала из корзины два яйца, потом добавила еще два. Вынула из хлебницы бисквиты, которые испекла раньше, надеясь, что ее желудок не отторгнет эту пищу. Отрезала кусок ветчины, которую не могла есть.

Она не хотела подавать Генри холодную еду или разогревать приготовленную несколько часов назад – это было вопросом гордости. Речел только спрашивала себя, зачем ей нужны лишние заботы о человеке, почти забывшем о ее существовании?

Возможно, ему придется по вкусу подлива…

По правде говоря, он заслужил бобы и галету…

Вздохнув, Речел отрезала еще ветчины, бросила масло на сковороду и поставила ее на огонь.

Шум, хлопанье дверями и проклятия не прекращались ни на минуту. Генри продолжал входить и выходить, перетаскивая вещи с крыльца в свою комнату. Речел не решалась предложить мужу помощь или хотя бы поздороваться с ним.

Но через час она не выдержала – надо было что-то делать. На столе давно стояли яичница с ветчиной и подливой и подогретые бисквиты. Сама Речел почувствовала, что желудок требует пищи, и не какой-нибудь, а сухих гренок и чая из трав. Да, она приготовила ужин для Генри, и он обязательно все съест, даже если ей придется привязать его к стулу и кормить насильно.

Выйдя из кухни, Речел подошла к двери в комнату мужа и постучала. Но не смолкавшие громкие звуки заглушали слабый стук. Она толкнула дверь и заглянула в комнату. Генри, что-то бормоча себе под нос, доставал из ящиков картины и прислонял их к стенам. Некоторые скользили и с грохотом падали на пол. Тогда Генри чертыхался и снова ставил их на место.

На картинах, которые попали в поле зрения Речел, были изображены человекоподобные существа, напоминавшие монстров, – символы страданий и гнева, средоточие темных и кроваво-красных тонов. Ей казалось, что Генри не стремился добиться портретного сходства, а рисовал обнаженные человеческие души. Охваченные отчаянием, измученные – как, например, Бенни в алее, открывший рот и беззвучно кричавший.

Одних людей Речел узнавала, другие казались совсем незнакомыми. Но все они являли собой деформированные, отталкивающие образы страстей и страданий. Только Феникс с его мудростью, нежностью и печалью в глазах выглядел таким, каким и был в действительности.

На одной из картин Речел увидела юношу, почти мальчика, в котором угадывались черты самого Генри. Он уставился в потолок, а из затененного угла усмехался монстр. На юноше сидела отвратительная женщина. Речел поняла, что это чудовище в женском обличье, это воплощение насилия – проститутка.

Острая боль пронзила ей грудь. Она хотела броситься назад, убежать, исчезнуть, но картины, казалось, завораживали и притягивали ее. Она распахнула дверь и шагнула в комнату:

– Генри!

Он обернулся и тут же посмотрел на холсты под окном, словно боялся, что Речел их заметит. Она и в самом деле взглянула вниз и похолодела. Повсюду стояли ее портреты. Плавные линии фигуры, детали одежды, мгновенно узнаваемые, как и на портрете Феникса, черты были схвачены с необычайной точностью, а переданы даже с более зрелым мастерством. Над всем властвовал цельный и чистый цвет, как будто художник поймал лучи солнца и блики луны и положил на поверхность холста. Генри изобразил жену молодой и прекрасной…

Но он нарисовал ее без души.

Он нарисовал ее без глаз.

Речел остановилась посреди комнаты и обхватила себя за талию. Ей хотелось плакать, но она знала, что если даст волю слезам, то потом не сможет остановиться.

– Почему? – прошептала она.

– Убирайся, Речел!

На губах Генри появилась жесткая складка, глаза смотрели строго и холодно.

– Именно такой ты меня видишь?

Он не ответил, продолжая смотреть на нее.

– Именно такой ты меня видишь? – повторила она громче, заставив Генри вздрогнуть. – Я для тебя пустая и безликая? Как скорлупа?

Он молчал.

– Генри, черт возьми, ответь мне!

Речел почувствовала, что перестает владеть собой. Чтобы не наговорить обидных слов, она повернулась и направилась к двери. Генри одним прыжком догнал ее, схватил за запястье и закрыл дверь в комнату, не давая Речел выйти из ада, который создал собственными руками. Женщина снова взглянула на демонов и на слепого бездушного ангела среди них.

– Когда ты заключала сделку на приобретение мужа, Речел, разве ты не знала, что покупаешь скорлупу? – спросил Генри. – Разве наш брак не был обычной формальностью?

Его взгляд был таким же напряженным, как и голос. Но Речел немного успокоилась, когда услышала вопрос, на который знала ответ, и когда, наконец, оторвалась от картин.

– Да, именно это я и покупала, – призналась Речел. – Но этого оказалось недостаточно.

– В твою ненасытность, даже в твою жадность я могу поверить. Но если я нарисую твои глаза, то вдруг увижу в них нечто худшее? Обман, предательство, например?

Речел решила, что теперь пора сказать правду, покончить со страхом, начать новую жизнь со спокойной совестью – вместе с Генри или без него.

– Ты увидишь в них любовь, – уверенно произнесла Речел. Ей не составило труда сделать это признание – теперь, когда темная завеса над многими тайнами жизни Генри оказалась приоткрытой.

Генри встал позади Речел, обнял ее за талию и положил подбородок на ее макушку, не давая жене возможности взглянуть на него.

– Именно поэтому я не завершил твои портреты. Я не хочу видеть любовь в твоих глазах.

Речел чувствовала, как его грудь поднимается и опускается, словно ему трудно дышать.

– Ты не веришь в любовь?

Он прошептал с болью в голосе:

– Если бы я не верил в любовь, то не боялся бы ее… – Генри подвел Речел к одному из портретов – женщины, напрасно растратившей жизненные силы. Женщины с безумием в глазах. – Посмотри внимательно, Речел, на ту, которая так любила своего мужа. Она не знала, что именно любовь растопчет и уничтожит ее. Она пожертвовала всем – своей юностью, своими детьми, своим рассудком… – Нет!

Больше Речел не смогла ничего произнести. Своими детьми. Она перевела взгляд на картину, изображавшую Генри – юношу, почти ребенка – этот сгусток отчаяния и агонии. Теперь она поняла, что у мужа есть достаточные основания, чтобы ненавидеть проституток.