Возможно, ты очень скоро станешь меня ненавидеть, а я забуду, что люблю тебя.

Речел говорила так, словно не сомневалась, что их ждет именно это. Она несколько ошиблась: Генри возненавидел самого себя и испугался, что она перестанет его любить.

Отблеск пламени камина падал на ее белую сорочку. Речел замерла у кровати и медленно провела рукой по груди – простой жест, говоривший о любовном томлении, а не о попытке соблазнить. Окидывая жену долгим взглядом, Генри чувствовал ее нерешительность. Очевидно, Речел тоже понимала, что вместе их удерживала лишь одна вещь, которую они имели смелость разделить.

Генри посмотрел на ее круглый живот, попытался представить лежавшего внутри ребенка, но не смог. Ребенок казался ему чем-то нереальным. Генри не был готов к его появлению на свет и полагал, что с его рождением жена совсем отдалится от него.

Генри нетерпеливо потянулся к Речел, и она развязала Ленты на плечах сорочки, позволив ей соскользнуть на пол. Она облизнула губы, взяла в пригоршни свои груди, тяжелые и налитые, сжала их вместе и опустилась на кровать. Это был вызов, дерзкий и нескрываемый. Она откровенно предлагала себя, возбуждала его чувственность. Во всем этом было что-то незнакомое и пугающее. Генри посмотрел ей в глаза.

– Скажи, почему ты это делаешь? – спросил он. Пальцы Речел охватили его плоть, ощущая напряженное живое биение.

– Потому что я беременна. Времени становится все меньше, а мой живот все больше. Но я боюсь, если мы перестанем… Тогда между нами совсем ничего не останется. Это все, что у нас есть.

– Есть и другие способы, Речел…

Генри коснулся губами одного соска, затем другого, не чувствуя ничего, кроме аромата ее тела.

– Я могу пробовать тебя на вкус, так же, как это делаешь ты…

Речел простонала, когда Генри заставил ее лечь на спину и раздвинул ей бедра. Там он тоже почувствовал аромат лаванды – обычный запах, но у Речел он был неповторимым, как и она сама.

– Я мысленно рисую тебя каждую ночь, Речел, когда ты в моих руках… в моих губах…

Он искал языком источник ее страсти, но Речел этого было недостаточно, и он погрузился глубже, пока не услышал ее стон. Генри приподнимал ее бедра, а она извивалась в его руках, тяжело дышала от наслаждения и просила, чтобы он перестал.

Он поднял голову, закрыл глаза и стиснул зубы, разрываясь от боли желания, от нестерпимого напряжения. Лег на спину и сначала почувствовал холодок (Речел сняла с него покрывало), затем ощутил тяжесть ее тела, когда она обняла его, устроилась сверху и направила в себя его плоть, обещая, наконец, Генри долгожданное облегчение.

– Войди в меня, Генри, – молила она, – исчезни во мне, побудь со мной еще немного…

Он подался вверх и почти мгновенно высвободил свою страсть. Речел продолжала подниматься и опускаться, молча прося у Генри ответной ласки. Но он уже не мог отвечать. Тело расслабилось от внезапности нахлынувшего воспоминания: проститутка, извивающаяся над ним в дьявольском танце… Казалось, что Речел закапывает в него, словно в могилу, все мечты, которые сама когда-то ему подарила.

Он схватил ее за запястья и оторвал от себя ее руки.

– Никогда больше не проси, Речел, – с трудом проговорил он.

Ее лицо побледнело, губы задрожали. Блеск в глазах сменился мраком поражения, когда она оставила Генри и легла рядом, свернувшись калачиком, и натянула на себя одеяло, словно между ней и мужем еще ничего не произошло и она только что пришла к нему в постель.

Все было именно так. Генри не мог смотреть на жену. Он хотел уйти и не мог решиться.

– Я это сделала для тебя, – наконец сказала она.

– Ты ничего не сделала, Речел, – ответил Генри.

– Разве ничего? Все закончилось…

Он уставился в белый потолок и стал слушать, как ветер воет в трубе и стучит в окно. Положив руку на простыню, Генри ощутил влагу. Она уже остыла – так же, как страсть, которая связывала его и жену весь этот месяц.

Вздохнув, Генри заставил себя говорить, чтобы закончить спектакль, который они вместе разыгрывали:

– Ты не поняла меня, Речел! Я не могу ненавидеть тебя. Я только себя могу ненавидеть – за то, что думаю, будто того, что есть, достаточно. Ты пытаешься заменить этим все остальное, а я – забыть, что люблю тебя. Так дальше не может продолжаться. Мы лишь увеличиваем расстояние между нами. Кажется, мы оба хотели сближения…

– Разве нам это не удалось? – спросила Речел, поворачиваясь к мужу.

– Нет, мы только проиграли. С тех пор, как я живу на твоей земле, я сделал два открытия: что очищение должно происходить изнутри и что нельзя спрятаться от правды… или от прошлого. Я больше не хочу прятаться ни от того, ни от другого.

– Это зима так действует на тебя, Генри. Поэтому ты страдаешь. Когда придет весна, ты будешь думать по-другому.

– Надеюсь, что я не буду страдать от твоего здравомыслия.

– Нет, весной ты просто уйдешь…

Речел погасила лампу, и теперь комнату освещало лишь пламя камина. Всю ночь Генри лежал неподвижно и не мог сомкнуть глаз. Он знал, что жена тоже не спит. Бежать было некуда – даже во сне.

На рассвете снегопад прекратился, и ветер утих. Но небо оставалось пасмурным, словно природа предупреждала людей о том, что ее милость непродолжительна. Генри лихорадочно работал в своей мастерской. Он вспомнил, что у него сегодня день рождения, и ему захотелось отпраздновать его за любимым занятием и выполнить просьбу умершего друга – завершить незаконченные картины.

Генри рисовал, и ему казалось, что Феникс стоит за его спиной и смотрит на холст через его плечо. Он мысленно благодарил Феникса за то, что тот подарил ему не только дружбу, но и мудрость, и спокойный, философский взгляд на вещи.

Чувствуя, что он устал и дальнейшая работа бесполезна, Генри вышел из мастерской, двинулся в гостиную и вдруг остановился, ощутив аромат кофе. Речел сидела на диване с чашкой горячего напитка. На столике перед ней стояли на подносе кофейник и вторая чашка.

Генри сел рядом с Речел, налил себе кофе, выпил и налил еще, удивляясь, почему жена не устроилась на кухне. Речел молчала и смотрела прямо перед собой, но он почувствовал, что она чего-то ждет, и насторожился.

– С днем рождения, Генри! – произнесла Речел и протянула ему толстый бумажный сверток. Генри уставился на него и улыбнулся. Подарок! Вот почему Речел так загадочно себя вела – боялась, что подарок ему не понравится. Наверное, это пара перчаток или шерстяные носки…

– Разверни же, Генри! – нетерпеливо проговорила Речел.

Он послушно развернул пакет и увидел пачку листков бумаги.

– Что это такое?

Речел встала с дивана и сложила руки над животом.

– Твоя свобода… и моя. Просмотри и скажи, все ли на месте.

Он перебирал пачку бумаг:

– Все на месте: брачное свидетельство, наш контракт, даже твое объявление.

– Хорошо.

Речел взяла документы из его рук, подошла к камину и начала класть в огонь лист за листом.

– Вот и все, Генри! Все долги заплачены сполна. Я сообщу твоему брату, что уничтожила наш контракт против твоей воли.

Генри завороженно смотрел, как бумага, объятая пламенем, чернеет и сворачивается, превращаясь в пепел и улетая вверх, в трубу. Ему казалось, что вместе с дымом и пеплом исчезает, обращается в прах все, что произошло в его жизни с тех пор, как он встретил Речел. Картины сменяли одна другу: вот она с тоской смотрит на элегантную шляпку, пытаясь дотронуться до шелка сквозь стекло витрины, вот он обнимает Речел во время смерча, а вот показывает ей кошмары своего прошлого…

– С тобой все в порядке? – спросила Речел. Генри очнулся.

– Все прекрасно, – ответил он, испытывая какой-то дикий восторг. – Ты дала мне свободу – то, чего я всегда хотел. У меня давно была одна мечта, и теперь я хочу ее осуществить. – Генри направился в мастерскую и перед тем, как скрыться за дверью, произнес: – Спасибо, Речел, что ты вызволила меня из ада!