Сергеев, а за ним и прочие смеются; Лизунова сочувственно кивает головой.

Кирхман. А шкатулочка-то, видно, с секретом, Степанида Петровна?

Антонова (сентиментально). Про то только бог может знать, что у кого есть, Андрей Карлыч! Тот, которого считают богачом, может вдруг оказаться бедным… так бедным, так бедным, что хуже Лазаря!..

Кирхман. Так-с.

Антонова (язвительно). А тот, который весь век притворяется неимущим, вдруг может оказаться мильонщиком!

Кирхман смеется.

Мощиньский. Нет, что касается до меня, то я непременно воспользуюсь! (Прохаживается по сцене и жестикулирует. К Сергееву.) А что, mon cher, нынешний петербургский сезон очень весел был?

Сергеев. Н-да… может быть… но я, признаюсь, не тем был занят…

Примогенов (в сторону). В носу ковырял! (Громко.) Уж пойдут ли на ум веселости, благодетель! чай, одних вопросов, проектов да соображениев и невесть что!

Сергеев. Да, я таки поработал! (Смотрит на всех усталыми глазами.)

Мощиньский. Ну нет, я бы не вытерпел, я бы ничего не пропустил! Представьте себе, господа, что нынче в Петербурге устрицы целую зиму не переводились! Кронштадтский рейд так-таки и не замерзал совсем! Уж я бы поистребил их — ручаюсь!

Петров. Охотники-с?

Мощиньский. А главное, то в Петербурге хорошо, что все так деликатно! Возьмите самую простую вещь: какую-нибудь котлетку у Дюссо — ведь весело посмотреть, как все это подается! Не то, что где-нибудь в Новотроицком, где одной салфеткой три поколения утираются! (К Сергееву.) Не правда ли, cher?

Сергеев. Н-да… может быть… впрочем, каюсь: я как-то не тем был занят.

Петров. Ну нет, Целестин Мечиславич, и Новотроицкий обходить для чего-с? Там тоже лампопо такое есть, что пальчики оближешь!

Мощиньский. Нашли с чем равнять! Нет, господа, только там, среди этого вихря приличий, можно постигнуть, до чего может дойти comme il faut![39] Даже в самом себе вдруг чувствуешь перемену: точно вот на высоту взошел, и все это перед тобой открывается! Чувства совсем не те делаются; манера, поступь… все совершенно другое!

Примогенов. Генералов много перед глазами, Целестин Мечиславич! Смотришь это на них, ну, и сам чем-нибудь заразишься!

Сергеев лениво улыбается. Несколько минут молчания.

Антонова. Ахти-хти-хти! Слушаешь вас, да только диву даешься! И устрицы, и генералы, и бог знает чего вы еще не приплетете! А об деле-то, об кровном-то, хоть бы слово!

Mощиньский. Да ведь вы не верите, Степанида Петровна?

Антонова. Все же, сударь, любопытно! Иногда и мельница мелет, и ту послушать любопытно! Болты-болты — и нет ничего!.. ну, и отойдешь!

Кирхман. У начальства, конечно, побывать изволили, Иван Павлыч?

Сергеев. Разумеется. Ну, конечно, приняли меня как нельзя лучше. Вообще, господа, должно сознаться, что Петербург стал неузнаваем. Я имел честь понравиться многим значительным лицам… беседовал с ними… представлял мои резоны… Даже противоречил, и никто ни разу не сказал мне ничего неприятного!

Мощиньский. Согласитесь, что это прогресс!

Петров (Примогенову). Что ж он, однако ж, об деле-то? Начните хоть вы, Разумник Федотыч!

Примогенов. А у нас, Иван Павлыч, слухи какие-то безобразные пали…

Постукин приближается.

Сергеев (глубокомысленно). Н-да?

Примогенов. Такие слухи, что будто бы тово… совсем будто бы ничего не будет!

Петров. Намеднись у меня Степанида-скотиица продать кой-что по хозяйству в город ходила, так на базаре такого, говорит, страмословия наслушалась, что даже волос дыбом встал!

Антонова. У скотницы-то? Перекрестись, батюшка!

Петров. А что ж, Степанида Петровна, разве это не может быть? Она преданная-с…

Антонова. Да хоть распреданная, а волосы-то у ней все же, чай, в косу заплетены!

Петров конфузится.

А по-моему. Иван Павлыч, так ровно никаких слухов нет. Известно, разносчики французскую революцию распускают. Так это и прежде бывало, и нынче есть. Покойник папенька, как служил исправником, сколько их за это секал!

Примогенов. Надо бы, благодетель, насчет этого дела ладком да мирком посудить!

Кирхман. И мне, Иван Павлыч, из Петербурга пишут, что есть что-то.

Сергеев. Ну да, ну да. Потолкуемте, господа. Я очень рад вас у себя видеть. Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают.

Примогенов. Гм… те-э-к-с.

Сергеев. Что ж, это наш долг… это, можно сказать, наша первая обязанность…

Постукин выдается вперед.

Вам угодно высказать ваше мнение, капитан?

Постукин (шевелит губами и наконец издает какой-то звук).

Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает…

Примогенов. Те-э-к-с.

Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны… это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы — и те… vraiment![40]

Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать!

Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему?

Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез?

Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились…

Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину!

Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен!

Входит лакей.

Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда!

Лакей уходит.

Антонова. Любопытно это; очень это любопытно.

Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (Решительно.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями!

Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул.

Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.)

Примогенов (громко). «Первое»…

Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю!

Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться.

Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются — я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются!

Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены.

Лизунова. Мне бы… бумажку бы мне почитать!

Петров подает ей.

Антонова. Позвольте-ка! позвольте-ка! (Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» — ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда!

Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с?

Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила… я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)… самый фальшивый обман!

Сергеев. Так не верите?

Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю!

Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам!

Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой — тогда поверю!..