Я никогда не любил фотографироваться. Особенно в большом фотоателье. По-моему, есть что-то постыдное, когда унылый фотограф, озверевший от мелькания десятков лиц, которые надо рассматривать обязательно пристально и обязательно в фокусе (не то, что прохожих на улице – глянул, плюнул и отвернулся), деловито командует: «Выпрямитесь, чуть влево, теперь вправо, подымите подбородок, улыбнитесь», – а сам про тебя думает: «Морда ведь кирпича просит, а тоже желает быть красивым», – а ты сидишь и, конечно, догадываешься, что думает про тебя служащий ателье. Но все равно волей-неволей твои глаза принимают этакое полумечтательное-полупрезрительное выражение (знаешь, что это тебе идет, перед зеркалом проверял), потому что все мы хотим выглядеть хотя бы симпатичными, хотя бы в молодости – вдруг придется дарить эту фотографию любимой девушке, вдруг сын твой лет через двадцать пороется в семейном альбоме и скажет: «А отец у меня ничего был», – или вообще когда умрешь и когда похоронят, то именно эту фотографию как самую удачную возьмут на памятник, и будешь ты взирать на грядущие поколения, молодой, красивый, возбуждая элегические раздумья о быстротечности жизни.

И ведь все наши ребята, насколько я знаю, тоже не любили фотографироваться, но, тем не менее, лет двенадцать назад собрались мы все и поплелись в фотоателье на Арбате, и ведь никто нас не принуждал, и нельзя сказать, что случайно: помню, долго созванивались, сговаривались, выбирали день, и вот результат – все мы, шесть идиотов, взираем с темной бумаги (15X20), наклеенной на картонку.

Слева сидит Юра Бутенко по прозвищу Артист. Или он тогда уже умел позировать, или чувствовал, что всю жизнь быть ему на сцене, но получился он этаким думающим, солидным парнем. Будь мы все такими, висеть бы нам до сих пор в витрине этого ателье, делая рекламу тамошним мастерам.

Кстати, теперь я часто сравниваю наш снимок с другой фотографией – открыткой, которая продается в любом киоске за двадцать копеек и которую часто (сам видел) покупают девушки (отмечая тем самым свое совершеннолетие), а на той открытке Юра Бутенко изображен вполоборота, лицо, несколько утомленное известностью, словно он снимался в кино с Чарли Чаплином, хотя он, Юра, играл всего в трех фильмах, но для девушек и этого достаточно. Надо бы мне носить всегда с собой наш групповой снимок. А то когда я рассказываю незнакомой компании, что знаю Бутенко, вместе учились, Артистом мы его звали, люди, с которыми я говорю, незаметно для меня переглядываются, дескать, тоже выискался, к знаменитостям примазывается. И вот эти якобы незаметные взгляды приводят меня в уныние, и я начинаю внутренне готовиться к тому прекрасному дню, когда Юра, встретив меня на улице, сделает вид, что не узнает. Вернувшись домой, я опять достаю наш снимок, изучаю его, вздыхаю: «Нет, не может такого быть». Хорошо получился на нашей фотографии еще один человек – Яша Штенберг (сидит в центре), – единственный из всех нас в костюмчике и галстуке, взгляд в сторону от объектива, прилежный мальчик, недаром мы его Пятеркой звали: лучший был ученик в нашем классе и тут не подвел. Смотрю я на его примерную физиономию, и мне хочется крикнуть: «Боря, Боря, выходи из моря!» Так мы кричали в детстве маменькиным сынкам, рыхлым, сытым, беспомощным, в любую минуту способным наябедничать.

Я и тогда, лет двенадцать назад, был уверен, что из Яши Штенберга, как и из всех круглых отличников, ничего особенного не выйдет. В общем, так оно и случилось. Звезд с неба Яша не нахватал. Но кто мог предположить, что этот чистюля, зубрила – одним словом, Пятерка – тихо и скромно, с рюкзаком за плечами (где ни оружия, ни молоточков, а какие-то геодезические приборы, названия которых мне не произнести) пройдет и тайгу, и тундру, и Горный Алтай, и Каракумы и с ним, естественно, будут приключаться разные истории, типичные для этих экзотических мест. И любопытно, что ничего он потом не расскажет, разве что мы хором начнем вытягивать из него слово за словом, как пескарей из пруда.

Я смотрю на его застывшее лицо и пытаюсь понять, где там запрограммирована (модное словечко!) страсть к путешествиям, к спальному прожженному мешку, к долгому, весьма близкому общению с комарами и прочим гнусом? Нет, ничего не видно. Обыкновенный «Боряборя выходи из моря», только на карточке хорошо получился, его и Артиста оставили бы на витрине.

Но остальные на витрину не тянут. Правда, Мишка Медведев (по кличке «Медведь», он сидит справа) как был красавчиком, так и остался.

В выходной по улицам никогда не бродили? Или в незнакомом городе не останавливались у фотоателье? Небрежно так не рассматривали групповые снимки выпускников 57-й школы, экскурсантов у входа в краеведческий музей, старшеклассников балетного училища? Ваши впечатления? Если честно?

«Что это за сборище эвакуированных, неужели этих девочек кто-то замуж взял, а вот та с краю ничего, ей-богу, и вот этот мальчик на киногероя похож». И если еще раз пройдете мимо витрины, то обязательно взглянете на запомнившееся вам лицо. Так и с нашей фотографией. Профессиональные фотографы, конечно, раскритикуют: дескать, напряженное лицо, не виден характер… Но просто любители сразу обратят внимание. Недаром в те времена, приходя на вечера в женские школы и называя номер своей, мы слышали в ответ: «А, школа Медведева!» И, конечно, мы не сомневались, что если когда-нибудь Медведев женится, то в самом худшем случае на Сильване Пампанини. А он в двадцать шесть лет нашел девочку ничем не примечательную и стал примерным семьянином. И никаких уж очень высоких постов не занимает. Ему сейчас тридцать, работает в министерстве, с капиталистами торгует.

Первым слева (я все про нашу фотографию, оригинальная композиция: трое сидят, трое стоят, – мастер долго голову ломал) стоит Сашка Чернышев (Барон). Раскрыл рот, чуть прищурился, будто хотел сказать: «Пошли вы от меня, нечего глаза пялить», – словом, характер ясен, это тоже не для витрины. Да и надо ли выставлять? Таких школьных фотографий миллион, и никому они не интересны, разве что, исключая одной, и то не фотографии, а картины, где изображены лицеисты. Этот с лицейского порога «на корабль перешагнул шутя, и с той поры в морях твоя дорога», другой… И т.д. Но эти лицеисты известны всей России только потому, что среди них был кудрявый мальчик с доброй примесью африканской крови, ставший впоследствии первым русским национальным поэтом.

Среди наших ребят нет великих людей. Правда, однажды, давным-давно, когда мы говорили на эту тему, Сашка Чернышев со свойственной ему наглостью (недаром получил кличку «Барон») сказал, что, дескать, кто знает, может, есть и среди нас (явно имея в виду свою собственную особу). И когда сейчас по торжественным дням Чернышев надевает выходной костюм, на лацкане которого поблескивает медаль лауреата, мы понимаем, что Сашка кое-что значит. Однако думаю, беда его в том, что и он сам и его работа насквозь засекречены, и вряд ли почтенная публика скоро узнает, чем он все-таки занимается, а публика любит людей известных.

Пятый – Ленька Майоров, по прозвищу «Майор» (стоит в центре). Он и так самый высокий, а тут весь вытянулся, глаза вытаращил. Кстати, вот уж кто начисто был лишен каких-нибудь способностей, – под этим я подразумеваю особо выдающиеся черты ума или характера, – так это Майоров. Для нас он был просто хорошим парнем, мы даже песню такую пели: «Хороший парень, дружище Ленька». Я пытаюсь вспомнить, чем он был примечателен, и не могу. Разве что носил брюки уже всех да простаивал у парикмахерской «Грандотель» по пять часов, чтобы сделать модный кок. Но это что: способность ума, выдающаяся черта характера? И вот теперь лично я с трудом представляю, что Леонид Андреевич Майоров, опытный инженер, проработавший долгое время на Урале, а ныне начальник литейного цеха одного из заводов Москвы, – это и есть мой старый товарищ.