Полночь миновала. Полный месяц сиял на чистом небе и струил белый свет на окрестные горы.

Онисе и Дзидзия все еще сидели, покоренные страстью, забыв обо всем на свете. Лунные отсветы мягко трепетали на побледневшем лине Дзидзии. Онисе брал ее голову в обе руки и, повернув к небесному светилу, глядел, не отрываясь глядел на милые ее черты или вдруг в яростном порыве принимался целовать и обнимать ее. От каждого прикосновения трепетали они, как ивовые листья, и сладко бились и таяли их сердца. Оба забыли, где они, кто они, и лишь одна жажда – слиться, слиться навек! – владела ими.

Вдруг где-то неподалеку раздался выстрел, и они вскочили на ноги.

Рассеялся туман блаженного самозабвения. Только теперь вспомнил Онисе о долге своем; страшная правда клещами схватила его сердце. Перед его глазами возник образ молящегося Гоча, слова отцовского благословения зазвучали в ушах… Грозное видение предстало перед ним: там, внизу, избивают товарищей его, беспечно опавших в надежде, что он их охраняет.

Между тем стрельба в лощине участилась. Там сверкали ружейные дула, и длинные огненные языки, с гулом вылетавшие из них, повергали ниц храбрецов с львиными сердцами и гасили их жизни.

Онисе взглянул на Дзидзию, сердце его вскипело, злая мысль метнулась в обезумевшей голове: «Колдовски заворожила меня, колдовски погубила!.. Прощай моя честь!» И он кинулся вниз в ущелье, – погибнуть вместе с товарищами, жизнью заплатить за свое мгновенное счастье. Но было уже поздно: враг занял их укрепленную траншею, и вражье знамя развевалось над трупами товарищей Онисе.

Онисе бежал вниз в беспамятстве, ничего не сознавая.

Неприятель истребил почти всех защитников первой траншеи. Много храбрецов погибло бесславно, не испытав себя в бою, не померившись силой и храбростью с врагом. И виноват в этом он, Онисе! Раскаяние когтило его сердце, безжалостно терзало его.

Он бежал, как одержимый; растрепанные волосы развевались, одежда была изодрана, мутный взгляд беспокойно блуждал, вихрь мыслей гудел в воспаленном мозгу.

Он бежал навстречу врагам. Умереть!.. Умереть от той же руки, что лишила жизни его товарищей, от удара копья, окрашенного невинной кровью его соседей!

Вот уже близко луг, где победители, возвращаясь в свой лагерь, с веселыми кликами попирают ногами трупы доблестных защитников родины. Вдруг какие-то люди остановили Онисе. Уцелевшие мохевцы из разбитого отряда.

– Стой, ты кто? – и ружья уткнулись ему в грудь.

– Кто я? – дрожа от злости, переспросил Онисе. – Стреляйте в меня, убейте!.. Сделайте доброе дело!

– Ба, Онисе, ты? – воскликнул один из мохевцев, и все опустили ружья.

– Слава господу, что хоть ты остался жив, – прибавил другой.

Онисе скорбно взглянул на говорящего; но вдруг глаза его сверкнули гневом: он подумал, что ополченец знает о его позоре и издевается над ним, и пламя стыда и бешенства охватило его.

– Убейте меня, я достоин смерти!.. – закричал он. – Не надо меня щадить! Или вы ослепли и не видите, что я, мужчина, плачу, как баба!..

Мохевцы смотрели на него с удивлением.

– Так, значит, вам не жаль меня?… Хотите, чтобы вечно терзал меня стыд? Не будет этого… Онисе не станет жить опозоренным, на радость врагам! Вижу, вы радуетесь, радуетесь? – Онисе горько заплакал и кинулся обратно к вражескому лагерю.

Сперва мохевцы растерялись, но скоро опомнились, догнали, остановили его.

– Куда ты? Что ты задумал, несчастный?… Разума лишился? – кричали они на него, а он изо всех сил старался вырваться из их рук.

– Чего вам надо от меня? Почему не пускаете? Я хочу, чтобы меня изрезали на куски, те самые руки, которые зарубили товарищей моих… Ах, так? Тогда я сам сумею казнить себя! – Онисе выхватил пистолет. Но один из мохевцев ударил его по руке и выбил оружие.

Мохевцы решили, что Онисе не вынес гибели своих товарищей и потерял рассудок. Ничем не могли они помочь ему, только обезоружили его, связали ему руки и насильно повели с собой.

– Безжалостные, чего вам надо от меня? – горестно восклицал Онисе, и горькие слезы бессилия текли по его лицу. – Почему вы не дали мне умереть?… Какая вам прибыль от моего позора? – твердил он непрестанно.

Но никто больше не слушал его. Опасность нависла над ними, и они спешили туда, где Гоча укрепился с оставшимися отрядами.

Шли они порознь, по двое, по трое, сжав губы, сдвинув брови, молчали, и лишь глаза горели недобрым огнем.

Тяжко им приходилось: даже с врагами не успели сразиться и теперь должны были либо сдаться им, либо бежать от них трусливо тайком, либо подставить им свои шеи, чтобы кровожадный Нугзар перерезал их всех до одного, как баранов.

Они жаждали боя, а им не пришлось сделать ни одного выстрела; ночью напали на них, подкрались к спящим – и кто знает, сколько юношей, достойных быть воспетыми в стихах, опора общин, гордость друзей и соседей, погибло бесславно!

А что ждет уцелевших? Всенародный позор, потому что в горах смеются над оплошностью, а поражение считают несчастьем. Неосмотрительных презирают, глумятся над ними, погибшим сочувствуют, жалеют их.

Ошеломленные своим поражением, еще не успели мохевцы подумать о том, как могли нугзаровы орды подкрасться к ним не замеченными даже охраной.

Одно только утешение было у них: вели они троих людей со связанными руками, троих людей, заподозренных в том, что они указали путь отрядам Нугзара. Двое из них были осетины, однажды убежавшие от своих и нашедшие приют в Хеви. Эти двое могли стать шпионами. Но третий был мохевец, и это накладывало клеймо бесчестия на все Хеви. От стыда разрывались их сердца.

Обессиленный, опустошенный душевно, шел с ними Онисе, не смея смотреть никому в глаза.

– Онисе, тебя тоже задержали? – окликнул его кто-то. Он поднял глаза и замер от удивления.

Перед ним стоял Гугуа, бледный, дрожащий.

– Гугуа! – с усилием произнес Онисе, вопросительно глядя на его связанные руки.

– Меня обвиняют в измене, – глухо проговорил Гугуа и сплюнул с презрением и злостью.

Слишком хорошо знал Онисе этого человека, чтобы поверить в его измену. Помнил он также, зачем побежал Гугуа к лагерю мохевцев: только затем, чтобы найти Онисе и убить его.

«А что, если?…» – подумалось вдруг ему. – «Гугуа ненавидит меня и, зная, что в эту ночь я стою на страже, он мог стать изменником, чтобы мне отомстить…» – Онисе нахмурился и скрипнул зубами.

– Что же ты молчишь?

– О чем нам говорить?

– Так тебе не о чем говорить со мною? – с горечью воскликнул Гугуа. – Ладно, буду и я молчать… Благодари бога, что нечем мне оправдаться, а то, клянусь святыми, не уйти бы тебе от мести моей, недолго бы позволил я тебе глядеть на небо… А теперь настал твой день! Распустился твой цветок, засияло твое солнце… На то, видно, воля божья: пусть сияет оно!.. О жизни не жалею, об одном только горюю, что в глазах всех я изменник, что клеймо предателя на мне…

Гугуа умолк. Угрюмо опустил он голову, словно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Он глубоко вздохнул и отошел от Онисе.