- Поздно разочаровываться, - бросил Тимченко, он всегда нравился мне: не сомневается, и храбрый вратарь, храбрейший.

- Как - сегодня? - спросил он.

- На тридцатой забью гол, - ответил я. - И мы их сильно разочаруем, Тимочка.

Мы побежали разминать свои тренированные, привычные к труду тела. Я пробежал сотню метров по светлой рощице, отстал от команды и вернулся. Что-то бегать мне сегодня не очень хотелось.

В столовой прохладно, бело, пахнет помидорами и жареным луком. Я с порога хватаю этот утренний запах и вдруг вижу сбоку старшего тренера. Я вхожу в столовую.

- Вася! - кричит он.

Я нехотя возвращаюсь. Бакота выбрит, рыжеватые редеющие волосы влажны и гладко зачесаны на прямой пробор, обнажая белые полукружья на загорелом крепком лбу.

- Здравствуй, Евгений, - говорю я.

- Филонишь, - отвечает он без всякого выражения. - Как самочувствие?

- Здоровье в порядке, спасибо зарядке.

- Ну и хорошо. Теперь завтракать, Акуля, завтракать... Потом разговоры.

Мне хочется сказать Бакоте, что он был бы хорошим тренером, кабы не боялся. Нельзя в нашем деле трусить, раз ослабишь - загубишь себя. Защитник из Жени был крепкий, он давал жару даже гремучим умельцам из тбилисского "Динамо", но однажды сломался в столкновении, и все. Потух. Тогда Бакота и пошел по тренерскому делу, понимание у него было, диплом тоже. Из него получился такой же крепенький тренер. Беда Бакоты, что мы шли на третьем месте в чемпионате. Слишком высоко шли, не по нашим силам.

В полдень после небольшой тренировки мы собрались в красном уголке. Бакота расставил красные условные фигурки на условном деревянном поле и приказал слушать свою установку. Мы не возражали. Жар стадиона уже сгущался над нашими головами, он пробивался в нас самих, затапливая все остальное. Мы были дружной командой.

- Они будут нас давить, - сказал Бакота, и в это время в комнате появился Высокий.

Он действительно был высокорослый сильный мужчина с усталым властным выражением красивого лица. Высокий, казалось, молча внушал нам мысль о своей власти. Я знал, кто это, но, будь он даже с вершок, я бы понял, что безусловно Высокий, - такое у него было лицо.

- Доброго здоровья, товарищ Бакота, - снисходительно сказал он. Здравствуйте, хлопцы.

Во мне сработала школьная привычка вставать при виде учителя, и, хотя Высокий не был никаким учителем, мои ноги сами собой подкинули меня. Я оглядел стоявших ребят и начал злиться. Бакота улыбался с готовностью во взгляде, двигаясь навстречу Высокому. Тот протянул ему руку.

- Установка? - спросил он тоном знатока, по которому угадывалось, что ему не терпится помешать нам. - Садитесь, хлопцы.

Высокий привел Бакоту в униженно-радостное состояние. Наш тренер покосился на зеленую доску с условными красными фигурками и грохнул на нее из кармана точно такие же черные.

- Они будут нас давить, - пообещал он, глядя на Высокого, который сел рядом со мной. Точнее, рядом с телевизором, потому что рядом с телевизором было кресло тренера. А Бакота таким образом остался без места. Не знаю, намекал ли Высокий на перемены в Жениной судьбе? По-моему, он просто не снисходил до такой мысли, но вид у Бакоты ухудшался с каждой минутой. Верно я говорю, в нашей игре нельзя бояться!

Установочка пошла прахом, ее вел Высокий. Мастерски вел - если его послушать, то медали уже у нас на шее на муаровых лентах. Нам бы выстоять, выстоять всего-то девяносто минут. Акульшин пройдет по краю и на тридцатой минуте вколотит гол-трудягу.

Я подскочил на стуле. Высокий потрепал меня по плечу:

- На тебя надежда, Вася. Знаешь, что после победы производительность труда на заводах и шахтах области вырастет на полтора процента?

Он не сомневался во мне. Наверно, он жалел, что не может выйти с нами в пять часов вечера. У него бы получалось как у самого гремучего бразильца, привыкшего к теплу.

Бакота поморщился: Высокий обращался ко мне. Я пожалел Женю, убрал чужую руку с плеча и пошутил:

- А у них в области, значит, производительность падает?

У меня были кое-какие соображения, убрать эту дружескую властную руку. И Женя приободрился, передвинул что-то на зеленой доске и повторил, кто кого держит.

- Все. Акульшин проходит по краю, - добавил он недостаточно уверенно и вздохнул.

Мне было стыдно за него, черт бы его забрал от нас. Ребята молчали, и выходило, что команда принимает идиотский план Высокого. Команда - это значит я, жилистый атакующий полузащитник с изможденными щеками.

И здесь дернуло меня раскрепостить язык, и я прикрыл Женю. Встал и выложил ребятам, кто они такие есть. А они были заводской командой, вырвавшейся наверх несколько лет назад; они всегда шли на противника, не боясь ничего на свете. По-другому не могли. Установка Высокого отбрасывала нас в снега второй лиги.

- Правильно, Акуля! - сказал за телевизором Тимченко. - Атака лучше.

- Вы не совсем правы, - заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.

- Я старший тренер! - поспешил ответить Тимченко Бакота.

- Дело Акульшин говорит! - крикнул Арзамасцев.

Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду, в родной город, где начинал: команда без меня пробилась, и я уже схожу. Лучшие годы были позади. Моя Нина только поступила в аспирантуру - тут переезд, хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то у нас не заладилось. Теперь назад дороги не было, я слушал государственные гимны с магнитофона и грустил. Конечно, я сделал то, за что меня называли дураком: добровольцем уехал в провинцию.

В красном уголке поднялся гвалт. Высокий постеснялся говорить дальше и уехал.

Бакота вдруг разорался, и ребята притихли. Он объявил заявленный состав. Я не сомневался, что Акули там уже нет. В запасе - да, но по в основе. Так оно и вышло.

Тимченко пересел в тренерское кресло. Его голубые глаза в ободке сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.

- Ерунда, - успокоил я его. - Выйду во втором - забью.

- Ты не выйдешь во втором! - выкрикнул Тимка. - Тебя хотят выжить!

Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.

В половине третьего я попал домой, без труда отпросившись у Бакоты. Он со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.

Задрав голову, я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.

Она открыла мне и, отойдя в глубь прихожей, куда падали лучи из комнаты, спросила:

- Ключ потерял?

Я глядел в ее примятую переносицу, потом в светло-черные глаза, в припухлые губы. Боковой свет проходил сквозь кроны кленов на дворе и вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.

- Ну, что молчишь? - спросила Нина.

- Соскучилась?

- Соскучилась. Слушай-ка, Василий, - сказала она, - я давно поговорить хочу.

Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством. Я взял Нину за руки и притянул к себе. Она положила голову мне на грудь и спокойно сказала:

- Как я тебя любила!..

Мы пошли в мою комнату. На столе вхолостую крутился магнитофон, в пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.

- А ты куришь, - сказал я невпопад. - Я и не знал.

Она пожала плечами, выключила магнитофон.

- Слушала твои гимны! - произнесла с горечью она.

У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.

Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом висела цветная фотография Колизея, древнейшего римского стадиона; его светло-коричневые камни поднимались в небо - почти до самого края фотографии. Синее небо проглядывало в его окна, вокруг стояли красные, желтые и черные автобусы и лимузины; сбоку случайно влезла в кадр ветка какого-то дерева с узкими листьями. Это была не наша сторона, и ветка тоже была точно игрушечная, но вот над самым Колизеем, там, где остался простор, улыбались наши молодые лица, двадцать сильномогучих ребят из Союза, - мы только что разбили сборную прекрасной страны Италии, и нам подарили по такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот год мы с Ниной справили свадьбу... Больше мне не быть таким.