– Как бы этот гипноблок чего большего не скрывал, – задумчиво сказал Лесник.

– Примем меры, – сумрачно ответил Алладин.

Меры приняли. Тамара получила инъекцию успокаивающего и без протестов расположилась в зарешеченном отсеке одного из кунгов. Ладно хоть не в криокамере рефрижератора. Первый трофей, совсем не радующий.

Обыск дома никаких интересных результатов не принес – если, конечно, не интересоваться технологией подпольного разлива псевдоводки и относительно работоспособными конструкциями из трех сломанных телевизоров.

Однако находка, заставившая призадуматься, состоялась-таки. Не здесь – в избе, где три женщины (ныне мертвые), отвечали (покуда были живы) на звонки граждан и гражданок, привлеченных рекламой в «Магическом вестнике». Содержимое найденного в подполе тайника заставило Лесника удивленно присвистнуть…

– Шлем Барченко… – удивился Алладин ничуть не меньше коллеги. – Антиквариат… Из музея, небось, скомуниздили.

– Там, в музее, один экземпляр, – ответил Лесник, так и этак рассматривая странную находку. Вернее, находок оказалось ровно три: два глухих, закрывающих лицо шлема, напоминающих амуницию астронавтов – но не настоящих, а персонажей фантастических фильмов докосмической эры. И футляр-укладка с девятью Дыевыми ножами – этот обыденный (для инквизиторов, конечно) предмет особого интереса не вызвал.

Алладин продолжал настаивать на музейной версии:

– Из запасников, значит. Где еще такой раритет откопаешь?

Разумеется, он имел в виду не Эрмитаж, и не Русский музей, и не другое заведение схожего плана, несущее в массы искусство и культуру – но жутковатый спецмузей Инквизиции, осмотр экспозиций которого не рекомендован людям со слабыми нервами.

Лесник закончил изучение. И покачал головой.

– Не то… Ты тот шлем в руках держал?

– Зачем? – удивился Алладин. – На витрине видел, через стекло.

– А мне доводилось. Там полимеров нет, кожа да алюминий. А тут посмотри на подголовник – пластик. Хотя это не так важно – в конце концов, могли и заменить обветшавшую кожу. Но ты вот сюда взгляни… Лесник повернул шлем затылочной частью.

– Ну, разъём… – не понял Алладин. – Там, где и полагается.

– Совсем другой, чем на старом шлеме. Тот разъём был круглый и раза в три больше, чем этот, и штырьки другие – куда толще и длиннее. А тут крохотные, и сам разъем плоский. Современная штучка.

– Убедил… – не стал спорить Алладин.

Действительно, в ходе модернизации старого шлема трудно заменить разъем на отличающийся по форме и размеру. Заменить незаметно вообще невозможно – отверстие для него формуется еще перед отливкой заготовки.

Вывод прост: кто-то в наши дни активно использует (или по меньшей мере изготавливает) разработку ученого-мистика Барченко, в 20-е и 30-е годы двадцатого века весьма известного узкому кругу людей. В те времена Барченко активно пытался применить самые современные методы для исследования вещей, напрочь отрицавшихся тогдашней наукой. И кое-кто заинтересовался его идеями – кое-кто из людей, стоявших у власти в стране, объявившей воинствующий материализм государственной доктриной… Господа материалисты удивительно падки на мистику, стоит лишь облечь ее в научную терминологию.

Шлем, получивший имя своего создателя, предназначался для опытов по передаче мыслей на расстояние – при помощи технических устройств.

– Боюсь, из той мини-АТС не только блок памяти вывинтили, – предположил Алладин.

Лесник согласно кивнул.

– Вполне возможно. Усилители и передатчики занимали в лаборатории Барченко здоровенные шкафы, нашпигованные радиолампами, – а при нынешней элементной базе можно их собрать в такой вот коробочке.

И Лесник показал разведенными пальцами – в какой.

Дыевы ножи, показавшиеся беглому взгляду Лесника самыми обычными – при ближайшем рассмотрении выглядели иначе. Почти такие же – но другие. Очень похожие – но другие. Даже рукоять – на вид совершенно стандартная, деревянная – лежала на руке как-то непривычно.

Он вынул свой нож из вшитых внутри рукава ножен, приложил к трофейному. Так и есть – клинок чужого оружия на пять-шесть миллиметров длиннее, и зубья отстоят от него под чуть более пологим углом.

Алладин следил за его манипуляциями вполглаза, продолжая изучать шлем.

– Не наш нож, – констатировал Лесник.

– Может и наш, – не согласился Алладин. – Нынешняя модификация не первая и не единственная. Может, мы таких уже не застали… Да и вообще, Дыев нож – след в никуда. За тысячу с лишним лет кто только их не использовал… Кучу версий можно придумать. Например, не все секретные подразделения Синода оказались свое время под крылом Конторы – кто-то уцелел и умудряется продолжать свое дело до сих пор, в изоляции…

– Не там, так тут засветились бы. Не верю…

– Да я и сам не верю… Так, для примера. Версия попроще – кто-то из зарубежных коллег влез на нашу территорию. Тоже для примера. Потому что нож ножом, а вот шлемы Барченко использовала одна-единственная организация. Даже в Трех Китах с ними повозились недолго, да и отложили. Лишь один экземпляр в музее остался.

Название пресловутой организации знали оба – поскольку когда-то вместе изучали одни и те же учебники истории. Весьма специфичной истории, освещающей невидимую миру войну, не затихающую уже не одну сотню лет.

Первым произнес название Лесник:

– Ты хочешь сказать, что мы столкнулись не с тайным противостоянием филиала и управления? Что спустя столько десятилетий снова всплыл Спецотдел…

За долгие семнадцать лет созданную Бокием структуру именовали по-всякому – но знающие люди говорили всегда попросту: «Спецотдел» – так, словно пишется это слово с большой буквы.

Официальных же названий было множество. С мая 1921 года, с момента возникновения, и до февраля 1922-го – восьмой спецотдел при коллегии ВЧК. Затем, до ноября 1923-го – спецотдел при ГПУ, уже не имеющий номера. Затем, почти одиннадцать лет, до июля 1934-го – спецотдел при ОГПУ, – эти годы оказались лучшими для Спецотдела, и для его бессменного руководителя Глеба Бокия.

В 1934-м ОГПУ трансформировалось в НКВД, а Спецотдел перешел в ведение главного управления государственной безопасности – где вскоре для него начались нелегкие времена. Уже в конце 1936 отдел утерял приставку «спец-», став просто девятым отделом ГУГБ – а такая потеря, на вид пустячная, влекла за собой ощутимый удар по статусу и привилегиям. На сотрудников Бокия стали косо поглядывать в коридорах Лубянки.

Впрочем, косо поглядывали на них всегда. Еще в двадцать первом году член коллегии ВЧК Вася Фомин – здоровенный как бык бывший пролетарий (пудовые кулаки, неизменная косоворотка, бритый наголо череп) не раз басил: «Что за спецотдел такой? Я как понимаю: собрались у Бокия спецы всякие – да и отделилась. От народа отделилась, от партии, от товарищей боевых своих…».

Глеб Бокий, потомственный дворянин и сын действительного статского советника, обучавшийся в Петербургском Горном институте, в споры с бывшим молотобойцем предпочитал не вступать. Да и боевым товарищем его не считал.

По злой иронии судьбы, расстреляли их с Фоминым одновременно – в 1938-м. Тогда же прекратил существование и Спецотдел. Прекратил существование в самом буквальном смысле: не был вновь переименован или расформирован – сотрудников физически уничтожили. Всех. До последнего человека.

А началось все не в двадцать первом, и даже не в семнадцатом – значительно раньше, когда юный студент Глеб Бокий (многие приятели еще звали его по детской привычке Глебчиком) познакомился с очень интересными людьми. Свой первый сеанс инвольтации – не слишком-то веря, считая разновидностью салонной игры – он провел раньше, чем узнал вкус спиртного. Провел под руководством Павла Мокиевского, известного гипнотизера и мартиниста. Инвольтация, к великому удивлению Глебчика, увенчалась полным успехом…