Последним возник из небытия портрет на стене – у изображенного на нем Вождя не было оспинок, и глаза не казались желтыми, а усы прокуренными.

Ощущение собственного тела, как и обычно, вернулось с преизрядным запозданием. Но вернулось.

Глеб Бокий промокнул вспотевший лоб изящным кружевным платком. Рассмеялся негромко.

Удалось, на этот раз все удалось с идеальной точностью! Три минуты – дольше у него пока не получалось задержаться в комнате с окнами, наглухо задернутыми шторами из тяжелого бархата. И до сих пор в эти три минуты доводилось слышать сущую ерунду… Хотя, конечно, Совершенно Секретную Ерунду. Факт, что Вождь имеет обыкновение травить анекдоты о супруге второго лица в государстве, причем в присутствии помянутого лица, – без сомнения, относится к разряду гостайн, но…

Но сегодня информация получена более чем важная. Архиважнейшая, как сказал бы покойный Старик.

Бокий вновь засмеялся.

Секретное заседание Политбюро! Ха…

ЦК – расширенный согласно предсмертному настоянию Старика – давно превратился в говорильню и фикцию, все решает Политбюро на своих абсолютно секретных заседаниях – даже секретаря там нет, протоколы собственноручно кропает Каменная Задница… Вот они, секреты ваши! У меня на столе, на серебряном блюдечке!

Голос прозвучал неожиданно, словно выстрел в упор:

– Не советую, Глеб Иванович, и в дальнейшем пользовать это снадобье. Пейотль – штука весьма коварная.

Бокий вздрогнул, в первый момент показалось – с ним заговорил портрет Вождя.

Но говорил человек – невысокий, худощавый – непринужденно устроившийся на стуле, далеко отодвинутом от стола для заседаний. Бокий мог поклясться: считанные секунды назад, когда кабинет возникал из черного ниоткуда, никого там не было. А стул стоял на своем законном месте.

Происходившее не могло происходить. НЕ МОГЛО. В кабинет заместителя председателя ОГПУ людей вызывали. Или приводили. Никто, никто и никогда не мог зайти сюда вот так, прогуливаясь.

Мелькнула мысль: «Фантом? Побочное действие шарика?»

Тело, не дожидаясь ответа на вопрос, отреагировало рефлекторно. Левая рука неприметным движением двинулась к кнопке электрозвонка. Правая – столь же незаметно – к выдвижному ящику стола, где лежал пистолет.

Человек, однако, разглядел движения. И разгадал их смысл. Заговорил с легкой укоризной:

– Не стоит, Глеб Иванович… Стрелять не стоит – ни к чему стены портить. И вызывать сюда никого не надо – все равно меня не увидят, не услышат. Представьте, что произошло бы, обрети один из участников сегодняшнего заседания способность обнаружить вас? Да не просто обнаружить некое чужое присутствие, а увидеть, так сказать, во плоти? Прочие заседавшие, ничего не узревшие, – как бы отнеслись к известию о вашем среди них появлении? Думаю, посчитали бы коллегу если и не скорбноумным, то уж переусердствовавшим в трудах на благо мировой революции…

«Точно фантом», – подумал Бокий.

Реальный человек, умудрившийся каким-то чудом просочиться в кабинет, не сумел бы догадаться, что происходит с начальником Спецотдела, откинувшимся на спинку кресла словно бы в забытьи. Никаких слов при этом не вырывается у того, чей разум прорывается сквозь тьму к избранной цели – Бокий знал это наверняка. Знал, не пожалев на предварительные опыты семи шариков из раздобытого с таким трудом запаса.

Опознать лежащее на блюде снадобье, и догадаться хотя бы в общих чертах о сути происходившего мог лишь человек Артузова – тот, что доставил Бокию заветное зелье из Мексики. Мог, если бы дерзнул вскрыть опечатанный пакет и изучить толстую тетрадь, исписанную мелким убористым почерком – записи многих и многих бесед со стариком-индейцем, одиноко живущим в полуразрушенном пуэбло Мексиканского нагорья. Мог бы – но уже не сможет – выпал, бедолага, случайно из окна гостиничного номера, седьмой этаж, смерть мгновенная.

Пистолет, тем не менее, Бокий достал. Хоть и не собирался стрелять – в фантом палить глупо, в человека, сумевшего неизъяснимым чудом сделать то, что сделал незнакомец, – еще глупее. Но тяжесть смертоносного металла добавляла уверенности.

Фантом при виде оружия недоуменно поднял брови – и никаким иным способом не отреагировал.

– Кто вы? – наконец-таки разлепил губы Бокий.

Фантом, не чинясь, представился:

– Меня зовут Буланский, Богдан Савельевич Буланский. Думаю, мое имя вам знакомо.

Память у Бокия была безупречная – потребовалась секунда-другая, чтобы вспомнить, где и когда он слышал эту фамилию: в материалах дела Яши Блюмкина и дел некоторых других участников архистранных событий 6 июля 1918 года…

Потом они, события, были задним числом объявлены «мятежом левых эсэров»… Хотя, конечно, смешно: что за мятеж, вожди и руководители которого понятия не имеют о происходящем, сидят себе спокойно на заседании Съезда Советов, выступают с речами, голосуют за резолюции – и прямиком со Съезда отправляются в тюремные камеры… Удивительные мятежники.

На деле события развивались так: германский посол Мирбах был среди бела дня, прямо в посольстве, убит чекистом Блюмкиным. Потом свидетели утверждали, что движения у Яши были в тот момент странные, неживые, механические – словно у ярмарочного шахматного автомата… Задержать Блюмкина никто не посмел, многие из присутствовавших знали, кто он и где служит, а в восемнадцатом году люди отвыкли чему-либо удивляться: а ну как Совнарком постановил таким вот пролетарским способом покончить с опостылевшим Брестским миром и объявить войну кайзеру?

Блюмкин ушел – спокойно, не убегая и не скрываясь – сел в автомобиль и отправился прямиком в расположение спецотряда ВЧК – главной ударной силы московских чекистов при проведении массовой акций.

Спустя час туда же прибыл Дзержинский – якобы разобраться в произошедшем. Якобы арестовать Блюмкина. Председатель ВЧК зашел в особняк – и не вышел. Спустя какое-то время его шофер заподозрил неладное и вернулся на Лубянку без шефа.

Дозвониться в спецотряд не удавалось… И туда немедленно отправился чекист №2 страны – Лацис. Тоже в одиночку, и тоже якобы разобраться в происходящем… История повторилась один к одному: зашел и не вышел.

Никто еще не понимал ничего. Никто и представить не мог, что ЧК – стальная гвардия революции – затеяла свою игру. Но скоро неясностей не осталось. Бойцы спецотряда начали спокойно и без суеты занимать ключевые точки столицы…

Затяжные бои с применением артиллерии продолжались весь остаток дня и всю ночь – и многие участвовавшие в них попросту не понимали, в кого и зачем стреляют… Другие же, получившие директиву с подписью Железного Феликса, и не хотели ничего понимать – исполняли, не задумываясь.

С огромным трудом, подтянув верные подразделения латышских стрелков из провинции, сторонники Совнаркома одержали победу… И недоуменно пытались осознать: а что, собственно, произошло?!

Впрочем, ответ для чужих, для внешнего мира, прозвучал сразу: мятеж подкупленных Антантой левых эсеров. И Блюмкин, и командир спецотряда ВЧК Попов очень кстати состояли в этой партии, двух человек оказалось вполне достаточно – Старик не упустил случая размежеваться с очередными попутчиками. Изумленных эсеров-депутатов (всю верхушку партии) арестовали прямо на съезде, прочих членов партии, нежданно для себя угодивших в мятежники, тоже взяли без всякого труда, по месту службы – в трех «эсеровских» наркоматах и прочих советских учреждениях… Командовавший Восточным фронтом эсер Муравьев в ответ на такое вероломство вчерашних союзников попытался было двинуть войска на столицу, но его неподготовленный экспромт провалился. Большевики на долгие годы стали единственной правящей партией в стране. Вообще единственной легальной партией…

Шестого июля Бокий в Москве отсутствовал – был он в то время заместителем председателя Петроградского ЧК. Но, срочно вызванный в столицу, оказался в числе людей, пытавшихся разобраться в механике странного происшествия.

Разобраться не удавалось. Создавалось впечатление, что и Лацис, и Дзержинский не лгут – и в самом деле не помнят, чем занимались в часы, проведенные в штаб-квартире «мятежа». Для непосвященной публики, само собой, нашлось объяснение: обер-чекисты просидели весь мятеж под замком, в одиночных камерах. Не слишком логично. Блюмкин и Попов, затеяв такую авантюру на свой страх и риск, наверняка понимали бы: обратной дороги нет, пощады не будет, – и пристрелили бы главных врагов, не раздумывая.