Георгий Миронов
МЫ ПОДНИМАЛИСЬ В АТАКУ
(Записки Юрия Петровича Щедрова, капитана запаса, директора школы рабочей молодежи)
Серия: Юность: твой большой мир
Художник Н. Михайлов
Московский рабочий, 1980
Scan , OCR , Spellcheck А. Бахарев
СОДЕРЖАНИЕ
Если не мы – то кто же?!
Мое поколение
Желтый Цыпленок
«Держись, замполит!»
Взгляд в пережитое
Черные дни «Голубой линии»
Вверх по карте. Середина войны
Отцы и дети
Действующий тыл
Дети и отцы
Псков – Рига – Курляндия – Победа
Глава без названия
От автора
ЕСЛИ НЕ МЫ — ТО КТО ЖЕ?!
В мое родное Подмосковье входит весна, резвая и опрятная, как девочка-первоклассница. Готовлюсь к урокам, но часто откладываю книги, чтоб еще и еще вглядеться в утреннюю даль. Дольше проживу с этим простором за окнами, милой природой отчего края.
Москва-река с высоты глядится неправдоподобно красивой. Синим изгибом размашисто отчеркнута граница между городом и Замоскворечьем. Наш микрорайон расположен на полуострове, а на той стороне, за желтой полосой пляжа, за лугом и лесом,— уже не город мой Ленинск-Московский, а сельская местность, колхозные угодья, «район», как все привычно говорят.
Луг и лес мы, жители местных Черемушек, бережем с яростью солдат, отстаивавших в мое время занятые ими плацдармы. Лес (заметно подросший с сорок первого) и высоту перед ним тогда обороняли целую неделю мальчики-ополченцы. Трое из них ныне встали в бронзе — у всех тонкие шеи, большие каски, винтовки не по росту... Так все и было. Не пускали врага в свой город, закрывали собой Москву — и остались на кургане. Мы были разные, а на памятнике ребята одинаковые. Кто из них кто? Кто Саня Чесноков, кто Вовочка Шевченко по школьному прозвищу Чмок, кто я? Этого не знаю, и никто не знает.
Мамы наши, мамы этих бронзовых ребят, вовсе старые, приезжают на электричках и идут тяжело-тяжело от станции. Сначала по улице Народного ополчения мимо моего дома, потом по пешеходному мосточку, через луг к высоте, Не могу видеть, как они поодиночке тащатся эти немногие сотни метров: не для моих нервов зрелище.
Девятого мая выделяется для них дополнительная электричка. Часто присаживаются на лавочки, врытые сердечными, неказенными людьми вдоль тропки из красного асфальта от станции и до «Трех ополченцев», — так у нас в Ленинске зовут памятник.
Старушкам всюду уступают места — в поезде, на срубленных из березовых стволов скамьях, в очередях за пирожками и квасом на площади Победы, что у памятника. Хорошо бы так делать и во все остальные дни. Повсюду. И до скончания века одиноких матерей, что пережили своих сыночков. А те не оставили им внуков. Потому что не о личном счастье, не о любви были их думы. Значит, мой долг историка, педагога вспомнить о них.
Не хочу сочинять предисловий для своих читателей. Цель работы скромная: рассказать молодым об увиденном и пережитом мною, рядовым участником событий выдающихся. Хочу, чтобы эти наброски, если их возьмет в руки кто-то из моих учеников, научили их чему-то — хотя бы тому, чего они не знают или не поняли. «Мы не усекли»,— часто слышу от них. Или: «Я не вникала...»
Желание рассказать правдиво и искренно о своем поколении во мне сильнее страха любой возможной критики в адрес этих записок и ударов по моему самолюбию, впрочем, кажется, совсем не чрезмерному.
Я начинаю с беспощадной поры — с какой иной даты начнешь? 1 сентября 1941 года нам предстояло идти в десятый класс. Но скоро стало ясно: школу придется заканчивать после войны, когда победим. Верилось, это будет через несколько месяцев. До чего ж мы были наивны тогда!
Война двигалась не на запад, а на восток. Для нас последний школьный год начался в обстановке воздушных тревог, до поры учебных. А когда сирены оповестили о настоящей, боевой, ее по привычке сочли учебной.
Был теплый день, пылало бабье лето, в парке возле школы срывались с кленов и тополей золотые листья. Мягко шуршали колеса проезжающего троллейбуса, на вокзале ныл паровоз, в небе было сине и радостно, Война напоминала о себе бумажными полосками на школьных окнах, в нее не хотелось верить. Я с одноклассниками шел по парку, радуясь чудесному дню, тому, что нас отпустили раньше обычного, и оглядываясь на Иру Морозову, которая с подругами поотстала и тоже поглядывала на меня своими глубокими серыми глазами. Мы нравились друг другу. Слово «любовь» не было под запретом, но в школе высоко ставили дружбу.
Все запомнилось отчетливо: пронизанный солнцем парк в паутине, Ирин взгляд... Запечатлелось на всю жизнь, потому что через минуту все изменилось — внезапно и страшно. А кто скажет, что первая встреча с войной его не испугала,— не верьте тому.
Звук самолета упал на этот день, на нашу жизнь раньше, чем тень черного четырехмоторного стервятника отделила от нас небо.
Сорвался чей-то мужской крик, неприкрыто испуганный:
— У его пулеметов скорострельность — шесть тыщ пуль в минуту...
Подхлестнутые этим голосом, мы бросились в стороны, подальше от ревущего бомбардировщика.
Так пришла в город война. Нам объявили, что занятия в школе продолжаются, но десятиклассники поедут на строительство оборонительного рубежа — на окопы.
...И вот мы стоим в шеренгах в знакомом дворе горкома комсомола. У строя единообразная экипировка: отцовы ватники или свои старые пальто, из которых мы выросли; наспех сшитые матерями вещевые мешки; сапоги, а больше ботинки или туфли; лопаты, кирки, ломы держим в положении у ноги.
С крыльца легко сходит наш комсомольский секретарь Гриша Иваненков, одетый в неновое демисезонное пальто, стянутое армейским ремнем со звездой. Такой я привез с войны, и все три мои парня по очереди гордо носили его в школе.
— Смир-р-но! Товарищ секретарь горкома, сводный комсомольский отряд построен, чтобы следовать на сооружение линии обороны для защиты от врага родного Ленинска.— Чеканя сапогами шаг по асфальту, командир отряда — военный инженер подходит к Грише и громко рапортует, а тот, по-штатски отвернув ладонь, непривычно подносит руку к козырьку кепки. Потом командир делает отработанно-четкий полуоборот, пропускает Гришу, и они идут вдоль строя, всматриваясь в лица парней и девчат.
Доброе лицо секретаря сурово, под глазами тени усталости, но голос привычно-звонкий и твердый, его слышно даже в дальних углах двора.
— А-а, тринадцатая школа,— произносит он, останавливаясь возле меня,— я. как обычно, правофланговый.— Здорово, ребята, здравствуйте, девушки! Вот и потребовала вас боевая труба, а вы бегали в горком, беспокоились, что без вас война кончится. Дел и для ваших молодых крепких рук хватит. Не подкачаете, десятые классы?
Мы подтягиваемся и нестройно отвечаем, что на нас можно положиться, оправдаем доверие. Гриша кивает.
Бот он и сапер со шпалой и топориком в петлице обходят строй, останавливаются на середине двора.
— Всем подойти ближе,— доверительно говорит Гриша.
Когда мы окружаем его и командира, тот одергивает портупею, поправляет фуражку и начинает говорить — четко, по-военному лаконично:
— Враг сбрасывает на наши города и села фугасные, осколочные и зажигательные бомбы. Иногда фугаски не разрываются. Малейшее прикосновение к ним, даже езда на телегах и автомашинах поблизости могут привести к взрыву. Категорически запрещается трогать или переносить неразорвавшиеся авиабомбы, даже подходить к ним.
— А можно вопрос? — звонкий нетерпеливый голос. Мы оборачиваемся, ищем глазами того, кто перебил командира. Не дожидаясь его согласия, парень в треухе торопится: — А если шмякнет слепая фашистская дура возле цеха? Или в квартиру влетит? А там рабочие. Или дети. Выходит, все, хана им? Де мы, заводские ребята, первые кинемся, вы уж извините, товарищ командир...