...Сашка постучал в окошко тихо, осторожно. Был комендантский час, по улицам цокали подкованными сапогами немецкие патрули да полицаи, но они колотили в двери прикладами. А тут стучал человек, который не хотел, чтоб услыхали посторонние. Семка подошел к окну:

— Кто там? Что нужно?

— Тихо, это я, Семен. Саша Чесноков. Открой!

— С тобой никого?

— Один.

— Я сейчас, сейчас.

Разбудил молодую женушку, пошептались, пошел к двери, не открывая, выспрашивал:

— Так ты один? А почему к матери не пошел? Чем у меня надежнее? Ничего не значит, чья она дочь. Немцы ни с кем не церемонятся.

Но все же открыл.

Саша был в изжеванной шинели, драных сапогах, черный, измученный. Просил укрыть хоть ка ночь. Ради старой дружбы.

— Заходи,— сказал Семка.

Он дал приятелю умыться, покормил, уложил спать. Тот мгновенно уснул. Семен тихо выскользнул из дома и воротился с немецкими автоматчиками...

Когда наши освободили город, Семки там уже не было: с новыми хозяевами удрал на запад.

Я не смогу описать бой комсомольского батальона от начала до конца. Запомнились эпизоды.

...Мы обосновались на позиции ночью. Иду и мечтаю об одном — лечь хоть на сырую землю, уснуть, без еды, без чая,— только бы забыться, сил нет больше.

Но командир взвода вызывает меня и Сашку и приказывает следить за противником. И сверх усталости, измучекности является то, что, наверное, делает из мальчишки солдата: перед приказом все твои физические и нравственные муки теряют значение, война не станет ждать, пока ты отдохнешь, поешь, придешь в хорошее настроение.

— Есть! — козыряю я.

— Есть! — повторяет Саша.

Небо над нами звездное, ясное, показывается из-за горизонта большая медная луна. В немецких окопах возня, долетают слова каких-то команд, лязг оружия, смех; порой постреливают из винтовок, короткими очередями из автоматов и МГ, методично взлетают ракеты.

Там тоже прислушиваются к тому, что происходит в наших окопах. Трудное, особенное напряжение войны передавалось нам.

— Тебе не страшно? — спрашивает Саша.— Мне — нет!

— И мне,— честно признаюсь я.— Знаешь, я понял, почему: когда надеешься на друга, ничего не страшно.

— Спасибо, Юрка,— просто и тепло, без всегдашнего ерничества говорит Саша.

Близится рассвет, становится совсем прохладно, знобко. Кажется, надо всем миром висит гулкая фронтовая тишина.

В немецкой стороне бьет пушка. Снаряд, прошелестев, ухает за окопами. Воплем отзывается разрыв среди деревьев недальней рощи. Слитным орудийным ревом откликается вражеская оборона. Сплошной гул тяжелых взрывов наполняет округу. Тугой воздух ударяет в легкую дверь блиндажа, где спят ребята, настежь распахивает ее.

— В ружье! — кричу я что есть силы в черную теплую духоту.— Саша, наблюдай за противником!

Ребята ссыпаются с нар. В серых рассветных сумерках Семка елозит по полу, тащит из-под чьего-то сапога портянку.

— Всем занять места для стрельбы! — командую я.

Это не огневой налет, это артиллерийская подготовка. Приходит взводный, распоряжается:

— За командира отделения — Щедров; выставить второго наблюдателя; остальным сидеть в блиндаже наготове.

Я оглядываю всех. Кто пойдет? Ребята напряженно ждут. Кому охота из укрытия лезть под обстрел? Трудно приказывать, мне непривычно в роли командира. Хорошо бы послать Семку — хотя бы за то, что ослушался приказа взводного и разулся на ночь. Но у Семки жалкий вид, и вообще, лучше идти самому, чем посылать кого-то.

— Со мной пойдет боец Камышансков,— уже по-командирски, а не просительно говорю я.

Мы с Борисом надеваем каски, берем винтовки и выходим в окоп.

Наверху все воет и грохочет. Отдельные взрывы сливаются в сплошной, занявший весь мир гром. Велю Саше идти в укрытие, но он остается. До смерти хочется слезть вниз, в блиндаж. Ведь если я выйду из строя, отделение останется без командира. «Трусишь, Юрка?» — одергиваю себя и стараюсь подавить желание спрятаться под накаты бревен.

По временам мы на мгновение выглядываем из окопа: не закопошились ли фашисты. Грохот, рев, тучи вздыбленной земли. Песок скрипит на зубах, за воротом полно земли. Наша артиллерия отвечает. Недальний взрыв швыряет нас друг к другу. Комья земли и камешки, а может, и осколки колотят по каске. Сжимаюсь, вбираю голову в плечи, чтобы стать меньше. Ощущение такое, что вот сейчас в меня вопьется зазубренный раскаленный металл и я закричу от боли, невыносимых страданий. Бледные Саша и Боря, точно ища защиты, сидят, прижавшись ко мне плечами. Взрывы шарахают совсем близко. Земля качается. Кажется, сил нет дальше терпеть эту пытку. Мы бессильны перед обстрелом, не можем отвечать огнем. И когда кажется, что больше не достает сил выносить обстрел, нервы не выдержат, вдруг все стихает...

Потом — провал в памяти.

Помню нашу утреннюю атаку.

...Появляются цепи гитлеровцев в тифозной серой одежде. Их много, на высотку карабкаются их танки — это придает атакующим уверенность в том, что вот-вот мы не выдержим. Тогда они станут расстреливать нас в спины.

Наступает решающий момент боя. Кто дрогнет первым?

Враг не знает, что имеет дело с неопытными, но стойкими бойцами. Он скорее увидит нас мертвыми, чем бегущими.

Наши пулеметы скашивают целые группы вражеских солдат. Оборона дерется, живет. Немецкие автоматчики не выдерживают и залегают. Танки начинают обходить высотку. Три машины, завывая моторами, идут наискось, держа направление на вершину сопки. Их надо остановить раньше, чем за ними устремится пехота. Навстречу танку, что направлялся на нашу роту, вылезает из окопа боец. Распоясанный, без шинели и пилотки, он быстро-быстро передвигается на коленках и локтях, держа в руке связку гранат. Я не умею так ловко ползать, но пример незнакомого парня зовет меня. Схватив две бутылки с горючей смесью, я ставлю их на бруствер. Пригибаясь, едва не доставая руками земли, боец поднимается наперерез косо взбирающемуся наверх танку. Он не может достать храбреца из пулемета — башня задралась, мелькают, надвигаясь, отполированные траки. Бухает в лицо взрыв, и танк останавливается.

Все стреляют в набегающих фашистов, бросают бутылки с горючей смесью в наползающие танки, Я бегу с двумя бутылками в руках навстречу «своему» танку. Приказал мне это сделать взводный или сам пошел, не помню. Бьется одно в голове, в сердце: добежать и расколоть о броню вражеской машины свои бутылки, а там будь что будет. Можно о башню, лучше о жалюзи, где мотор. Страха нет. Других мыслей — тоже.

Потом я вижу, что навстречу танкам перебегают, ползут и другие ребята — Саша, Борис, Игорь, Владлен Махов из десятого «Б». Ровесники, семнадцатилетние мальчишки, школяры, футболисты.

Горло сжимает, когда я теперь вспоминаю тот отчаянный бой и моих родных навсегда товарищей...

Я не выдерживаю встречного бега — падаю, проползаю несколько метров и, приподнявшись, влепляю в основание башни свой хрупкий метательный снаряд. Чем-то горячим полыхает в лицо.

Танк точно спотыкается — замедляет ход, идет зигзагами и останавливается. Уже спокойнее, рассчитано я сбоку кидаю вторую бутылку на жалюзи моторной группы. Мгновения жидкость растекается по броне и вдруг вспыхивает разом, уже по всей поверхности машины. Лязгают запоры на башенном люке и сбоку, у колес ходовой части. Выдергивая из-за спины винтовку, я отмечаю про себя, что вражеские танкисты торопятся покинуть машину, а наши ребята пытаются сбить пламя, сохранить танк.

Прежде чем два вылезших из верхнего люка простоволосых молодых немца успевают спрыгнуть на землю, я стреляю по ним несколько раз и с удивлением вижу, что оба, нелепо взмахнув руками, опрокидываются с брони. Третий с автоматом в руках выбирается из бокового люка и быстро заползает под днище танка. Кто-то стреляет в него, и пули выбивают несколько комочков земли. Гитлеровец дергается и застывает, уткнувшись лицом в землю. Я хватаю его «шмайсер» и мчусь к нашим окопам, падаю, качаюсь, ползу навстречу призывным крикам из траншеи — и головой, плечами, всем телом с облегчением окунаюсь в нее.