- Ты недоволен порядками? - спросил Артамонов.

- Недоволен!

И вправду недоволен капитан - зло засопел, глаза выпучил, сжатые кулаки прижал к животу.

Теперь кое-что прояснялось. Он был против врангелевских реформ и перечислил, загибая пальцы:

- Лишают военных власти? Лишают. Зачем он заявлял: "Отныне опора в праве?" У нас война, а мы подлаживаемся к французам!.. А кооперативы? Нет, господа, увольте!.. Он смеется над нами. Он говорит: "Стародавнее русское зло - канцелярщина". Но кто, кроме чиновников и офицеров, может удержать наш хаос? Кооперативы? Или газетчики? Они призывают нас провести "день покаяния" и не дают нам собрать все силы в кулак... Не я виноват в дурной работе машины.

Капитан поднял к груди кулаки.

- Много разговоров, - с едва заметной угрозой сказал Артамонов. - Не забывай, Нина Петровна сама состоит в кооперативе. За такие разговоры можно залететь в контрразведку... Я офицер, я знаю, к чему ведет разложение дисциплины. Мы должны без пустой брани удержать порядок.

- "Вот и держите! - ответил капитан. - Если б вы еще умели хорошо ремонтировать судовые машины... Я - за настоящую власть!

- Идите к своей машине, капитан, - попросила Нина. - Не думайте, что у вас есть оправдание. Это ваш пароход.

Ей было все равно, что творится у него в голове, Деникин ли, Врангель или Иван Грозный правят там. Надо было сдержать ненависть к его инакомыслию, чтобы благополучно добраться до берега.

Когда-то и она была похожа на этого человека, но после, утрат, после бегства от нее прежней мало что осталось. Офицеры тоже изменились. Они вряд ли бы защищали ее, если б оставались целы и невредимы. Однако они погибнут. "Почему погибнут?" - удивленно спросила она себя.

"Погибнут! - повторило предчувствие. - Вспомни Макария, ты его любила. Разве он не погиб, когда стал другим?"

На мгновение перед ней возник Макарий. Она запомнила его слепым, обросшим бородой, потерявшим необыкновенный вид летчика. Сейчас он был в офицерской форме, зрячий, совсем молодой. Посмотрел и исчез.

Макарий Игнатенков ослеп в феврале семнадцатого года, когда его самолет "Ньюпор-Бебе", выработав весь бензин, перевернулся при посадке на картофельное поле. Он не видел революции, не видел никого, кто душил реквизициями его родной хутор, не видел крови. Но как только ушибленный глазной нерв отпустило и Макарий прозрел, он погиб, когда из калеки снова превратился в офицера.

Много повидала Нина офицеров, прониклась духом офицерства, была женой офицера и после гибели мужа пережила короткий роман с добровольцем, погибшим в Ледяном походе. Она уважала слова Деникина, что офицер всегда на страже государственности и сменить его может только смерть. Она тоже, несмотря на коммерческие интересы, чувствовала себя прежде всего русской. Все это было в ее сердце. Но после Новороссийской катастрофы все изменялось, офицерская государственность оттеснена на второй план, а на первый вышла разноголосая, разношерстная, с притупленными национальными чертами либеральная политика. "Единой и неделимой" больше не было, Главнокомандующий признал независимость Эстонии, Армении, не говоря о Польше. Правда, поляки уже выдыхались против Советской России. Только разве живой душе можно безболезненно измениться вслед за новой политикой, измениться и при этом не погибнуть?

Увы, тысячам твердокаменным русским! Горе, мучения, а потом и смерть суждена им.

Нина вышла на палубу. Пароход двигался вдоль скалистого темного берега, сиявшего запененными, мокрыми, тяжелыми камнями.

Машина работала ровно. Но долго ли ей так работать? Дойдут ли до Скадовска? Бог ведает.

Сейчас Нине не было страшно. Она спокойно смотрела на скалы, отвернулась, стала смотреть на море. Будь что будет...

* * *

Пинус влип по доносу армейского интенданта. Этот интендант, маленький, смуглый, в пыльных сапогах, попался Нине на глаза в порту возле элеватора. Но тогда она еще ничего не знала о нем.

Среди гор золотистой пшеницы и красноватого ячменя Нина думала о рынках Севастополя и Константинополя. Хлеб Таврии лежал перед ней. В этих горах наверняка было и ее зерно, конфискованное у Пинуса. Глядя на это богатство, Артамонов сквозь зубы прорычал:

- А мы там человека застрелили!

Мучнистый запах стоял над портом. Чиликали и ворковали сотни воробьев и голубей. У причала грузилась ячменем парусно-моторная шхуна "Катерина", на мачте сидело около десятка грудастых голубей.

В ушах Нины звучал артамоновский голос, твердивший о застреленном, но она не хотела думать о покойниках и думала о деле. На кого ей здесь опереться? Был один хлеботорговец, помогавший Пинусу, и все, больше никого.

Портовый чиновник встретил ее с беспокойством, имя "Русского кооператива" было ему памятно.

- Это ваш агент Пинус?.. Ваш?.. Вы знаете, я вам советую быть осторожнее.

Он чего-то боялся. Брал, что ли? И невежлив был - не встал, сидел сиднем.

В комнате летали мухи, одна муха ползла по чернильнице.

- Говорите ясней! - потребовала Нина. - Вы тоже считаете его шпионом?

- Позвольте я посмотрю ваши вывоздные свидетельства, - вежливо попросил чиновник.

Но свидетельства были в порядке (спасибо честному недотепе Меркулову, все-таки взявшему "колокольчиками").

- Советую наведаться в контрразведывательный пункт, - сказал чиновник. - Это недалеко. Сразу за собором.

- Еще чего! - презрительно вымолвила она. - Это вы там убили невинного человека?

- Сейчас нет невинных, - заметил он. - И здесь не Севастополь. У нас нет столичных вольностей... Вас все равно вызовут в контрразведку.

- Откуда у вас такое ожесточение? Я первопоходница! - воскликнула Нина и в нескольких энергичных фразах обрисовала свое участие в белом движении, от знакомства с легендарным Корниловым до воплощения замыслов Кривошеина о самоуправлении и кооперации.

Однако портовый чиновник только улыбнулся, повернулся к окну, а там стоят три инвалида, глядят исподлобья, как волкодавы.

- Сразу за собором, - повторил он. - Можно и помолиться для успокоения души... Это ваши люди?

- Божьи люди, - ответила она и спросила, куда делось оставшееся от Пинуса зерно.

- Кажется, конфисковано, - сказал чиновник. - Точно не знаю.

"Вот кто все губит! - подумала Нина. - Вот где казенщина... А они сидят в Севастополе, речи говорят!"

В этой комнате царила спокойная вечная российская враждебности Нина вспомнила Симона - насколько француз живее, хотя тоже крокодил порядочный.

* * *

Ничего не оставалось как идти в контрразведку. Вины нет, а страшно, словно предстоит прилюдно раздеваться. Она вспомнила, как при Деникине продавала уголь туркам, стало нехорошо на душе. "Зачем? - подумала Нина. - И тогда, и сейчас ты гонишься не за спасением..." "Нет, сейчас я привезу пшеницу в Севастополь? - возразила она себе. - Это они разбойники. Моя совесть чиста". "Тебе не жалко Пинуса, а жалко конфискованной пшеницы. Ты боишься за свою шкуру".

Впрочем, кто на ее месте не боялся бы контрразведки? Здесь не было никакой опоры в праве, как утверждал Главнокомандующий. Здесь царил другой закон.

Нина со спутниками вышла из порта. На улице паслись козы и гуси. За плетеными горожами сквозь вишневые садочки виднелись белые хаты с соломенными крышами и краснели кирпичные дома, крытые крашенным зеленым железом. Хохлацкое село и портовый город как бы сбежались перед морским заливом и перемешивались.

Нина шла налегке, высматривая из-под широкополой шляпки, куда ее занесло. Впереди нее шагал с мешком на плече Артамонов, сзади Судаков и Пауль. Пауль, кроме мешка, нес и Нинин чемодан.

Они шли пока еще не в контрразведку, а к старику-хлеботорговцу Манько, но контрразведки, видно, было не миновать. Да и где тут укроешься?

Манько должен был приоткрыть завесу с другой стороны, с той, которую военные были бы рады наглухо замуровать, - со стороны вольной воли.

Нина шла, смотрела налево и направо, думала: "Куда меня занесло? Еще немного - и сделают врагом".