Мечта о постановке «Алмаст» на армянской оперной сцене приобретала реальность. Мечта эта охватывала Александра Афанасьевича с такой силой, что замыслы нового сочинения отошли на второй план.

Все существо композитора было наполнено музыкой «Алмаст». Он не переставал слышать ее внутренним ухом и был в эти дни так рассеян, что дело доходило до курьезов.

Однажды, например направляясь на репетицию в Дом культуры, Александр Афанасьевич повернулся спиной к ветру, чтобы зажечь папиросу, и так и пошел в обратную от Дома культуры сторону.

Вторая сюита из оперы «Алмаст», под названием «Пир в честь Татула», еще ни разу не исполнялась. Спендиаров оркестровал ее давно, еще до переезда в Армению, но в ереванском оркестре не хватало для нее нужных инструментов.

Александр Афанасьевич мечтал услышать свою сюиту в исполнении опытного оркестра. Гастролей все не было, и композитор уже начал отчаиваться, как вдруг получил неожиданную радость: правление Общества тифлисских музыкантов пригласило его на авторский концерт.

Спендиаров знал, что среди тифлисских оркестрантов много участников его ялтинских, петербургских, харьковских концертов. Один из музыкантов играл в квартете, выступавшем когда-то в ялтинском доме на вечере в честь Горького. Другой помнил Спендиарова в Севастополе на первом исполнении его первой оркестровой пьесы.

Полный воспоминаний, помолодевший, Александр Афанасьевич обложил себя партиями второй сюиты и кропотливо выправлял их.

— Подумай только, — говорил он ученику, валторнисту и композитору Сереже Шатиряну, — я наконец услышу свою музыку. Это такое счастье! Такое счастье!

Концерты Общества тифлисских музыкантов происходили в летнем саду «Стэлла», в деревянном здании с большим залом, отшлифованными временем скамьями и поместительной эстрадой. Спендиаров приходил сюда рано, когда низкорослые деревца были еще орошены утренней сыростью.

Постепенно собирались все музыканты: одни — обросшие бородой и с виду суровые, другие — бритые, с глубокими складками па щеках. Худые и с брюшком, веселые и молчаливые, русские, евреи, армяне, украинцы, грузины, они съехались в Тифлис из разных городов страны.

Репетиции начинались точно вовремя. Как в былые времена, перед репетицией зачитывались названия репетируемых произведений. Все степенно сидели на своих местах. Александр Афанасьевич, подтянутый и суровый, становился за дирижерский пульт, и тут начиналось счастье: звучала музыка «Пира в честь Татула», чистая, как золото, из чистых, как золото, рук опытнейших оркестрантов, плод усердия и вдохновения композитора, его музыкальной совести, не позвол5звшей ему ни на волосок отступать от самого точного и единственного выражения задуманного.

— Ты понимаешь, — говорил Спендиаров Сереже Шатиряну, последовавшему за ним в Тифлис, чтобы присутствовать на его концерте, — ведь ни в одной неточности не могу себя упрекнуть, да в одном хоть сколько-нибудь несовершенном творческом решении, ну буквально ни в чем!

Музыка «Пира в честь Татула» воодушевляла композитора. Казалось, он окреп и физически: куда девались неприятные ощущения в сердце, напоминавшие ему о приступе на петроградском концерте.

Он был всегда в приподнятом настроении. С самого утра насвистывал, напевал...

По вечерам сидел с музыкантами в уютном кабачке «Симпатия» и рассказывал им комические истории, заливаясь жизнерадостным смехом.

«Застольное веселье» и все три пляски были готовы к исполнению. На следующее утро Александр Афанасьевич принес на репетицию бережно завернутую в синюю бумагу партитуру и партии симфонической картины «Измена». Но по какой-то непоправимой ошибке, по чьему-то недомыслию, правление Общества тифлисских музыкантов отложило исполнение «Измены» на будущий год.

Александр Афанасьевич подавил готовые вырваться у него слова возражения и смирился. «Это даже лучше»,— убеждал он себя, возвращаясь домой с тяжелой папкой под мышкой. — Останется одно неисполненное произведение, и если ко времени его исполнения будет готова новая симфоническая картина...»

ДРАГОЦЕННОЕ ВРЕМЯ

«Не терять ни минуты драгоценного времени. Немедленно взяться за оркестровку оперы. Работать, работать, работать» — так думал Александр Афанасьевич, приехав осенью 1927 года к семье в Судак, где он намеревался прожить до глубокой зимы.

Каждый день его жизни должен уходить в прошлое нагруженным драгоценной ношей. Никаких удовольствий: ни прогулок с детьми по Каштановой аллее, где в колючей чешуе прячутся лощеные бока конских каштанов, ни созерцания с Капсельского перевала восхода солнца.

Через месяц третий акт оперы «Алмаст» был оркестрован, Александр Афанасьевич приготовил партитурные листы для четвертого. Но пришла телеграмма из Москвы. Композитора приглашали на смотр достижений Армении в области культуры в связи с десятилетием Октябрьской революции. Смотр должен завершиться авторским выступлением Спендиарова. Время не терпит — надо собираться и выезжать в Москву немедленно.

Все в доме мигом было перевернуто вверх дном. Взволнованная Аленька поспешно строчила носовые платки, нарезанные из старых простынь. Варвара Леонидовна в вязаной шапке на седеющих волосах пекла в дорогу печенье.

Потом был последний завтрак на закрытой террасе, стеклянные стены которой помутнели от дождя.

После завтрака все снова присели на черные стулья с соломенными сиденьями, устремившись мыслями в неведомое будущее. Потом члены семьи окружили отъезжающего, по очереди обняли его, прижавшись в последний раз к его бледной щеке.

Наконец, когда на душе стало уж очень грустно, Александр Афанасьевич и Варвара Леонидовна подхватили чемодан и кошелку с провизией и двинулись к воротам.

Приехав в Москву, Спендиаров узнал, что концерт отложен на неопределенное время. Ему хотелось, вероятно, крикнуть: «Да разве можно так безответственно распоряжаться чужим временем!» Но, как всегда, он подавил свой гнев.

Потом его окрылила надежда (у Александра Афанасьевича была редкая способность окрыляться надеждой), что и в Москве для него найдется укромное место, где, в ожидании выступления, он сможет поработать над оркестровкой четвертого акта оперы.

Но такого места для него не нашлось.

Сначала Александр Афанасьевич поселился у дочери Марины, снимавшей угол у чаевницы и ворчуньи, не терпевшей громких разговоров квартирантов и хождения по всегда «только что вымытому» полу.

Грустно было видеть осторожные, связанные движения кроткого композитора, когда он раскладывал свои рукописи на столе.

Он поселился в Доме культуры Советской Армении. Пришел туда в сопровождении тачечника, прикатившего на тачке его фибровый чемодан и складную кровать.

Дирекция ДКСА очень сердечно приняла композитора и горячо извинялась, что не может предоставить ему отдельное помещение.

Александра Афанасьевича устроили в канцелярии.

Невзыскательный композитор вздохнул свободно. Во-первых, после четырех, когда кончается рабочее время, канцелярия в его полном распоряжении. Во-вторых, он мог расположиться со своими рукописями на нескольких столах.

Но работать и здесь оказалось невозможным. Вечерами в Доме культуры собиралось множество армянских артистов: молодые актеры Армянской драматической студии, музыканты Квартета имени Комитаса, студенты Консерватории и техникумов и просто армяне-любители, участники концертов, устраиваемых в Доме культуры. Душевная простота и приветливость Александра Афанасьевича так расположили к нему молодежь, что вскоре ни одной минуты ему не удавалось побыть одному.

Ложиться спать приходилось поздно. Кряхтя и охая, композитор укладывался на неудобную кровать, а утром вскакивал, боясь проспать приход уборщицы и скудный завтрак в буфете.

Он наливал горячий чай в домашнюю кружечку и закусывал подсохшим бубликом. Посетители буфета Дома культуры запомнили его в старом бархатном пиджаке и серо-голубой фуражке, защищавшей его лысую голову от холодного воздуха буфетной.