— А Александръ Ивановичъ?

— Это, что «Юнкеровъ» то описывалъ… Какъ вальсъ танцовали?..

Коля задумался. Вдругъ встали передъ нимъ страницы недавно прочтенныхъ, бережно вырѣзанныхъ изъ газеты главъ романа. Коля задумался объ этой красивой, свободной, безпечной и безпечальной жизни, какой онъ уже не зналъ и какою, можетъ быть, и онъ бы жилъ, если бы… Печальная улыбка освѣтила его милое лицо.

— Да, — сказалъ Мантыкъ, — и «Храбрые бѣглецы» и «Пуделиный языкъ». Помнишь, ты Галинѣ его прочелъ и потомъ мы все съ нею на пуделиномъ языкѣ разговаривали — «такъ, такъ и еще такъ» — сталъ дѣлать онъ жесты рукою, подражая чему то.

— Какъ же къ нему пойти-то? — задумчиво сказалъ Коля. — Мы его не знаемъ.

Я знакомь съ нимъ, — со скромною гордостью сказалъ Мантыкъ.

— Ты?

— Я

— Врешь!

Но Мантыкъ не вралъ. На бульварѣ Босежуръ строили домъ. Хозяинъ Мантыка послалъ его съ каміонеткой доставить къ строющемуся дому алебастровый украшенія. Мантыкъ подъѣхалъ къ пыльнымъ тонкимъ лѣсамъ и спросилъ, куда сложить привезенный грузъ. Ему показали мѣсто. Онъ раскрылъ свой грузовичекъ и одинъ сталъ таскать громадныя, пуда по три вѣсомъ, алебастровыя плиты и ставить ихъ вдоль троттуара.

Былъ тихій, ясный осенній день. Улица спокойная, по одну сторону дома, по другую, за желѣзной рѣшеткой глубокій ровъ и въ немъ рельсы круговой дороги, за рвомъ деревья Булонскаго лѣса. Отъ грузовика ѣдко пахло бензиновой гарью, отъ строющагося дома, въ открытыя, пустыя окна тянуло сыростью и запахомъ известки, — отъ недалекаго лѣса наносило запахъ сосны и осенняго прѣлаго листа.

Мантыкъ гибкими движеніями спины и рукъ подхватывалъ грузъ на себя, шелъ, чуть сгибаясь въ колѣняхъ, легко, поддавая лопатками, снималъ плиты и мягко ставилъ на землю.

— Экій вы силачъ! — услышалъ онъ голосъ по Русски. — Въ ваши годы и Поддубный былъ не сильиѣе. Вамъ сколько? Пятнадцать, поди?

Мантыкъ въ изумленіи остановился. Обтеръ о фартукъ запачканныя алебастромъ руки и оглядѣлся. Рядомъ со строющимся домомъ, въ домѣ съ маленькимъ палисадникомъ за желѣзной рѣшеткой, было раскрыто настежь въ нижнемъ этажѣ окно. Въ окнѣ на подоконникѣ лежала громадная, пушистая пестрая кошка, щурила зеленые глаза, a подлѣ кошки стоялъ человѣкъ, съ ясными добрыми глазами и рыжевато-русой мягкой бородкой. Мантыкъ посмотрѣлъ на него. Было что то ьъ этомъ человѣкѣ, влекущее къ нему, располагающее на разговоръ и откровенность.

— Вы почему же угадали, что я Русскій, — спросилъ Мантыкъ.

— Да ужъ такъ. По всей вашей повадкѣ. Вы это дѣлали совсѣмъ какъ крючникъ золжскій или хорошій петербургски ломовикъ. Мнѣ напомнило наши дачи и переѣзды на нихъ изъ города. Французъ такъ не дѣлаетъ.

— Да?

Мантыкъ разставилъ ноги и раскрылъ ротъ. Онъ не зналъ, что надо дальше дѣлать. Повернуться спиною, благо грузъ снятъ и работа кончена и сѣсть къ рулю, не хотѣлось. Очень ужъ пріятенъ былъ въ обращеніи, въ голосѣ, во всемъ обликѣ этотъ человѣкъ… У него было такое славное, умное, Русское лицо, что Мантыкъ, одинокій въ Парижѣ, почувствовалъ, что онъ такъ уйти не можетъ, что повернуть спину этому человѣку никакъ нельзя.

— Это что-же? Ваша кошка? — не зная, что сказать, спросилъ Мантыкъ.

— Моя, — отвѣтилъ стоявшій у окна.

— Видать, вы любите звѣрюшекъ.

— Очень… И звѣрей, и птицъ, а особенно лошадей.

— Вы кто же такой будете? — спросилъ Мантыкъ и на лицѣ его расплылась улыбка.

Незнакомецъ назвался.

— Неужели-же… писатель?.. Ахъ ты… Да вѣдь это что же!.. «Пуделиный языкъ» то вашъ?.. И «Юнкера»… и все такое… А я то такъ просто… О кошкѣ спросилъ…

Въ сильномъ смущеніи Мантыкъ снялъ свою мятую рабочую фуражку и сказалъ, низко кланяясь:

— Тогда ужъ позвольте и мнѣ вамъ представиться. Уральскій казакъ Абрамъ Петровичъ Мантыкъ.

— Очень пріятно, — сказалъ писатель. — Люблю уральскихъ казаковъ. У меня были между ними пріятели. Я даже лошадь уральскую имѣлъ. Хорошая была лошадь. Иноходецъ… Если имѣете время, зайдите ко мнѣ. Выпьемъ по стакану вина. Поболтаемъ.

Приглашеніе было такъ мило сдѣлано, что Мантыкъ отказаться никакъ не могъ. Онъ еще разъ, очень тщательно обтеръ руки и пошелъ въ домъ.

Вотъ такъ то, совершенно случайно онъ и познакомился съ писателемъ… Съ самимъ Александромъ Ивановичемъ.

Все это онъ теперь шепоткомъ, шепоткомъ разсказалъ изумленному Колѣ.

Съ лѣстницы, въ тихую комнату донеслись усталые шаги. Медленно поднималась Наталья Георгіевна.

— Ну, — зашепталъ Мантыкъ, — мнѣ пора. Маменька то, поди, устала. Спать хотятъ… Такъ, пойдемъ, Коля, къ писателю. Онъ намъ все разберетъ и на мѣсто поставить. Онъ добрый. Ужасно какой ласковый…

— Хорошо… Въ это воскресенье, послѣ обѣдни.

— Ладно, я заѣду, предупрежу… Гости, молъ, будутъ. Мантыкъ взялъ на руку свой плащъ и тихо выскользнулъ изъ комнаты. На послѣдней площадкѣ уже стояла блѣдная, сильно усталая Наталья Георгіевна. Мантыкъ поклонился ей, поцѣловалъ ей руку, какъ училъ его дѣдушка, и помчался внизъ.

Въ головѣ у него шумѣло. Вспоминались среднеазіатскіе тигры, грезились африканскіе львы.

«Въ этой бумагѣ-то», — думалъ онъ, — въ пергаментѣ-то, Богъ его знаетъ, что прописано… Можетъ быть, такое, что всѣмъ намъ свои манатки укладать надо, да всѣмъ скопомъ туда ѣхать. Можетъ, дядя Петя то этотъ, тамъ какимъ королемъ учинился. А намъ, только добраться туда, а уже тамъ я всласть поохочусь на львовъ… Да, поди, и на слоновъ можно… На носороговъ, гиппопотамовъ, жираффовъ!

Мантыкъ мчался пѣшкомъ, — на метро денегъ не было, — и пылала его голова. Мечты летѣли быстрѣе его, уносили въ пески, въ камыши, въ дремучіе, дѣвственные лѣса, полные пестрыхъ птицъ и самыхъ необыкновенныхъ звѣрей.

Александръ Ивановичъ принялъ Колю и Мантыка радушно и дружески весело. Онъ, лежа на широкомъ диванѣ и лаская большого мохнатаго пестраго кота, внимательно выслушалъ исторію дяди Пети и его таинственнаго пергамента, взялъ, перерисовалъ крестъ съ квадратами на листъ бумаги и задумался.

Доброе, Русское, красивое лицо въ слегка сѣдѣющей бородѣ нагнулось надъ рисункомъ.

— Да, — сказалъ онъ, кончикомъ карандаша поправляя прядь волосъ, — разгадать крестословицу было-бы, пожалуй, легче. Но и здѣсь вѣроятно какой нибудь смыслъ есть. Смыслъ акростиха. То есть первыя буквы намъ что нибудь дадутъ.

Онъ задумался.

— Сегодня?

— Я написалъ: — «среда», — сказалъ Коля.

— Ну почему «сегодня» — среда, милый Коля?.. Поставимъ лучше: — нынче…

Мантыкъ жестомъ показалъ Колѣ: — «вотъ башка-то!»

— Имя воина? Конечно, — Аника.

— Я думалъ: — Иванъ, — тихо сказалъ Коля.

— Возможно… возможно… Иванъ… Но оставимъ лучше Анику. Рѣка въ Сибири?.. Пропустимъ… Мечты? — грезы… Ложь? — обманъ… Путь сообщенія? — скажемъ, — каналъ… Лохмотья? — рвань…

Слова низались по клѣткамъ.

— Итакъ, что же у насъ вышло? Первый столбецъ? «На … г… отъ креста… Значить — рѣка Сибири начинается на букву «ю»… Не придумаю такой рѣки. Но оставимъ такъ… Одну букву — «ю». На югъ отъ креста… Второй столбецъ… ынрбм… ну — чепуха, или какъ говорить чеховскій герой «реникса». Онъ слово чепуха прочиталъ какъ бы по латыни… Дальше… не такъ уже плохо… «Ниже Минабелы»… Значить, есть какая то тамъ въ Абиссиніи — Минабела… Возможно… Возможно… Будемъ слѣдовать дальше.

Колѣ казалось, что въ глубокомъ кабиыетѣ писателя была страшная тишина. Въ этой тишинѣ рождалась тайна. За окномъ, отдѣленная маленькимъ палисадникомъ съ желѣзной рѣшеткой шумѣла и гремѣла автомобилями улица.

За заборомъ проносились поѣзда городской дороги, — два зеленыхъ вагона, длинныхъ и свѣтлыхъ. Дудѣли гудки, цокали подковы тяжелыхъ лошадей. — Коля ничего не слышалъ.

Въ его мозгу отбивала кровь чеканящими молоточками тайну дяди Пети. Можетъ быть, страшную, можетъ быть, счастливую, но тайну, которую онъ долженъ разгадать. Онъ не слышалъ и не чувствовалъ времени. Онъ едва различалъ широкое лицо Мантыка, восторженно слѣдившее за писателемъ. Углы комнаты казались ему темными. Свѣтла была только голова писателя, склонившаяся надъ бумагой. Коля слѣдилъ за его карандашемъ, слѣдилъ, какъ бормочетъ слова Александръ Ивановичъ.