Чэнь Хун предварил поэму прозаическим изложением её сюжета и рассказом о том, как втроём с Ван Чжи-фу и Бо Цзюй-и гуляли они в буддийском храме Сянью — храме «Прогулок бессмертных» — и вместе вздыхали над несчастной любовью государя Сюань-дзуна и красавицы Ян Гуй-фэй и как Ван Чжи-фу, подняв чарку, попросил Бо Цзюй-и, человека глубоко постигшего поэзию и тонко чувствующего, написать об этом стихи. Бо Цзюй-и написал их, и, как думает Чэнь Хун, не только ради трогательной истории, но и для того, чтобы предостеречь красавиц и поставить преграду подобным несчастьям. Так ли это?

Любовь Сюань-цзуна и Ян Гуй-фэй пришлась на очень важный период существования танского государства. Она совпала с мятежом Ань Лу-шаня, вспыхнувшим в 755 году. В это время танское государство внешне казалось благополучным, процветали ремесла и торговля, сам государь покровительствовал искусствам, Чанъань с её миллионным населением манила к себе, предприимчивых людей из многих стран; но в деревнях всё больше земель отходило к помещикам и всё тяжелее было крестьянам выдерживать гнёт разнообразных налогов, собираемых жестокими чиновниками, в столице же всем правили придворные евнухи, а увлечённый любовью Сюань-цзун почти отстранился от государственных дел, Тогда-то выросший при дворе Сюань-цзуна и в своё время обласканный Ян Гуй-фэй полководец Ань Лу-шань и повёл на столицу своё стопятидесятитысячное войско с северо-востока страны. Он не встретил серьёзного сопротивления, потому что столичная охрана давно уже потеряла способность к боевым действиям, а народ на его пути, естественно, не стал защищать сборщиков податей, хотя мятеж Ань Лу-шаня принёс с собою лишь, новые бедствия: погибло множество людей, до крайних пределов дошла нищета, не утихая бушевали пожары, а аньлушаневские чиновники оказались, ещё страшнее императорских. Б шестидесятых-годах мятеж был подавлен, но благополучие танского государства ушло безвозвратно, и уже ясно проступили черты его будущей гибели.

Сюань-цзун с Ян Гуй-фэй бежал от мятежников, но по требованию охранявших его войск, которым Ян Гуй-фэй представлялась источником всех несчастий, повелел убить её. Об этом-то и говорит Бо Цзюй-и в написанной им в конце 800 года знаменитой поэме «Вечная печаль», в которой правда переплетается с народной легендой.

Чэнь Хун в своей конфуцианской ограниченности не понял замысла Бо Цзюй-и и напрасно попытался изобразить поэму в виде некоего нравоучительного, трактата, если только не сделал он этого нарочно, для того чтобы оградить друга от нападок тех, кто мог усмотреть в «Вечной печали» оскорбление государя и неприличное славословие любви.

Бо — поэт, и он выше всех государей. Он позволил себе увидеть в Сюань-цзуне обыкновенного человека, страдающего от гибели любимой. Ни почтения здесь нет к тому, кто правит страной, ни особого порицания тому, кто, увлечённый любовью, «для вершения дел перестал по утрам выходить», а есть лишь глубокое сочувствие человеку, удручённому постигшим его большим несчастьем.

Но главное внимание Бо Цзюй-и обращено на судьбу Ян Гуй-фэй. Народ жалел её, и в этом тоже причина небывалой популярности «Вечной печали». И поэту жаль Ян Гуй-фэй, как жаль ему многих женщин, которых он не забывал в своих стихах: безвестных крестьянок, и собственную свою жену, и прославленную красавицу древности Ван Чжао-цзюнь, отданную ханьским государем в далёкие края в жены властителю-сюнну. И если он любуется тем, как Ян Гуй-фэй затмевает все три тысячи девушек в дальних дворцах, то в другом стихотворении он горюет о тех же трёх тысячах дворцовых девушек, нарумяненные лица которых весною не успевают просохнуть от слёз. И знаменитый дворец Хуацин из «Вечной печали» для Бо Цзюй-и тоже символ несчастной женской доли:

Белые волосы. Слёзы в глазах.

Славит она Лиюань,

Милости те, что полвека назад

были дождём и росой:

«Нечего спрашивать, цел ли теперь

старый дворец Хуацин,—

Листья червонные, гору покрыв,

заперли входы в него».

С пребывания в Чжоучжи начинается человеческий и поэтический подвиг Бо Цзюй-и, к которому готовил он себя с юности и величие которого трудно измерить. Властители страны, конечно, не могли провидеть, какую грозную бурю предвещает стихотворение «Я смотрю, как убирают пшеницу». В нём поэт ещё как бы определяет путь протеста против несправедливостей, обрекающих крестьянина на невыносимый труд и на голод. Поэт ещё только стыдится своего благополучия, но очень скоро он перейдёт к тому обличению, которое способно подорвать основы власти угнетателей.

Пока же незаурядность поэта и чиновника Бо Цзюй-и не остаётся незамеченной. Он награждён высшей учёной степенью и призван ко двору на одну из тех должностей, что давали право докладывать самому государю о недостатках в управлении страной. И Бо Цзюй-и пользуется этим правом.

Ко времени назначения им, по-видимому, были уже написаны стихи «Преподношу друзьям», в которых он попытался найти причины народных несчастий. Кто-то должен был наконец возмутиться всем этим обилием поборов, произвольно увеличиваемых чиновниками в деревнях, кто-то должен был громко сказать и о бедах, приносимых «системой двойных налогов», введённой с восьмидесятых годов VIII века. Налог собирался дважды в год — летом и осенью, и вносить его крестьян обязывали деньгами. В третьем из пяти стихотворений, объединённых названием «Преподношу друзьям», Бо Цзюй-и писал:

В наших частных домах

нет для выплавки денег печей.

На равнинной земле

не бывает и медной горы.

Почему же тогда

мы осенний и летний налог

Год за годом должны

вам выплачивать в медных деньгах?

Поэту казалось, что благом могло бы быть возвращение к старой системе уравнительного землепользования и «тройной повинности», когда крестьянин платил подать зерном и тканью и ежегодно нёс двадцатидневную трудовую повинность. Но большая часть крестьянской земли во времена Бо Цзюй-и находилась уже в крупных владениях и старая система землепользования была разрушена. Однако же если поэт ошибался в своих конструктивных экономических выводах, то возмущение его летним и осенним налогами было смелым и справедливым.

Итак, в 808 году, к тридцатишестилетнему возрасту, впервые осуществляется юношеская мечта поэта об участии в государственном правлении. Начинаются и связанные с этим новые и долгие беды. Бо Цзюй-и был честен и прям. Получив назначение, он писал о том, что нет таких приобретений или потерь для двора, которые бы он не должен был проверить, и нет той пользы или вреда для Поднебесной, о которых бы он не должен был говорить. Так понимал он свою задачу на службе и в поэзии. Когда читаешь даже теперь, через тысячу сто пятьдесят лет, стихи 809—810 годов — «Новые народные песни» и «Циньские напевы»,— поражаешься мужеству стихотворца, выступающего против налогов, продажности чиновников снизу доверху, засилья влиятельных евнухов, бесчинств провинциальных, правителей, внутренних войн за земли, рекрутских наборов... Поражаешься и силе мысли поэта, ясности его сознания, беспредельной любви его к страждущему человеку, отчётливой ненависти его к угнетателям и, главное, всепронизывающей заботе о необходимости сохранения в людях их человеческого достоинства.

Почему могли появиться эти стихи, о подобных которым друг и единомышленник Бо Цзюй-и поэт Юань Чжэнь писал: «Слова их прямы и справедливы, дух груб и отважен; навлечь на себя кару — вот чего я боюсь и поэтому не осмеливаюсь обнародовать их»?

По-видимому, не последнюю роль в возможности появления на свет пятидесяти «Новых народных песен» и десяти «Циньских напевов» сыграло служебное положение их автора, который однажды позволил себе даже государю прямо заявить, что тот ошибается. Может быть, помогло и то, что стихи всё же сохраняли конфуцианское направление, то есть веру в спасительную роль доброго государя, хотя иной раз и не без оттенка иронии. Так или иначе, «Новые народные песни» и «Циньские напевы» могли прозвучать как призыв к бунту, если бы народ умел читать. Впрочем, если мог появиться такой стихотворец, то должны были найтись и люди, читавшие пароду его стихи.