Мадемуазель Эберштейн расхохоталась.

—  Ты слишком скромен, Рудольф. Такой мальчик, как Рауль, не может быть опасен. Но я рада, что из не­го вышел скромный и симпатичный юноша, это боль­шое утешение матери. Бедная тетя чуть не лишилась рассудка после смерти своего мужа, затем она отказа­лась от света и, несмотря на красоту, молодость и ог­ромное состояние, заперлась в своем имении и посвя­тила себя сыну, которого боготворила.

Валерия мало-помалу перестала вслушиваться в их разговор. «Должно быть глупый и избалованный маль­чишка! То ли дело Самуил — красивый, мужественный, талантливый»,— подумала она, снова закрывая глаза.

Несколько часов спустя наши путешественники при­ехали на станцию, где им надо было пересесть в экипа­жи и ехать в замок княгини. Все вышли из вагона, и вдруг Рудольф указал, смеясь, на офицера, который проходил мимо них, кого-то высматривая в толпе.

—  Мы здесь, князь,— сказал он, похлопывая его по плечу.

Молодой человек оглянулся и тотчас подошел к го­стям. Князь Рауль Орохай был действительно красивый молодой человек. Его высокий стройный стан сохранял еще юношескую грацию; белое и свежее, как у молодой девушки, лицо отличалось классической правильностью черт, большие темные глаза и черные ресницы придава­ли ему задумчивое выражение. Он почтительно привет­ствовал барышень, но при виде Валерии в его глазах мелькнуло выражение такого страстного восхищения, что та отвернулась, краснея. После дружеских объятий с графами и бароном Рауль предоставил свой экипаж, и все тронулись в путь.

Уже взошла луна, когда подъехали к замку. Это здание представляло собой большую феодальную кре­пость на скале, окруженную лесистыми горами. Вале­рия восторгалась красотой его живописного местораспо­ложения.

Княгиня радостно приняла своих гостей, всякое сте­снение и этикет исчезли. Она горячо благодарила графа и барона за их согласие справить у нее свадьбу, а Ру­дольфа поцеловала в лоб со словами:

—  Сделайте счастливой Антуанетту, мой будущий племянник.

Она несколько раз обняла Валерию, когда же заме­тила, каким восторженным взглядом Рауль смотрел на Валерию, то и сама с особым вниманием стала в нее всматриваться.

После чая, подкрепленного ужином, которому уста­лые путешественники оказали большую честь, все вер­нулись в столовую и разделились на две группы.

Беседовавшая со старым графом княгиня вдруг пре­рвала начатый разговор:

—   Смотрю- на Валерию. Что за восхитительное со­здание ваша дочь. Кажется, я никогда не видела такого божественного личика. Эти лазурные глаза святого могли бы околдовать!

К удивлению княгини, граф нахмурился, взглянув на дочь, и глубоко вздохнул. Была уже ночь, когда мо­лодые девушки пришли в отведенную для них комнату, но царившее перед тем оживление прогнало сон, и обе они лежали в постелях, продолжая болтать.

—   Как ты находишь тетю и Рауля,— спросила Ан­туанетта, откидывая полог кровати, чтобы лучше видеть облокотившуюся на подушки приятельницу.

—  Княгиня мне внушает глубокое почтение,— отве­чала Валерия.— В лице ее столько доброты и грусти. Но относительно Рауля не могу сказать, чтобы он мне нравился, несмотря на его бесспорную красоту и благо­родство манер, есть что-то неприятное в его взгляде, слишком мечтательном и недостаточно энергичном, а в выражении лица слишком много гордости, спеси и даже жестокости.

—  Боже мой, какие ты приписываешь ему ужасы! Конечно, ему не представлялось случая выказать свое мужество, он был боготворим и лелеян с детства, не бы­ло желания, которое бы не исполнялось. Но сейчас видно, что это добрый доверчивый ребенок, а совсем не пресыщенный жизнью, что, конечно, большое достоинст­во для князя двадцати двух лет, прекрасного, как Адонис, и богатого, как Крез. Знаешь, он недавно еще получил после смерти родственницы баронессы фон-Ра­вен больше миллиона. Поэтому, если ты заметила кое- какие проявления гордости, то это, разумеется, естест­венно.

Валерия, молча слушавшая ее, когда та кончила па­негирик, подняла руку и мнимо важным тоном сказала:

—  Слушай. Мне кажется, мой долг велит мне преду­предить Рудольфа, что ты окончательно наэлектризо­вана своим кузеном, нескончаемо воспеваешь его добро­детели и чары, и, весьма возможно, что вместо графа Маркоша предпочитаешь выйти за князя Орохая.

Антуанетта упала на подушки и залилась смехом.

—  Это не опасно,— ответила она, насмеявшись вво­лю.— В моих глазах никого в мире нет красивее Ру­дольфа, с его смелой воинственной поступью, шелкови­стой бородкой и глубокими глазами, а кроткому Раулю, с его мечтательным взглядом и пробивающимися уси­ками, его не заменить. А вот ты берегись такой близо­сти: Рауль, кажется, очарован тобой и может явиться более подходящим для тебя претендентом, чем Мейер, который, несмотря на все свои достоинства, что я охот­но признаю, все же останется всегда крещеным евреем.

Валерия побледнела, и глаза ее лихорадочно вспых­нули.

—  Если ты меня любишь, Антуанетта, никогда так не говори и не шути на эту тему. Однако поздно, пора спать...

Она улеглась и закрыла глаза, повергнув приятель­ницу в недоумение. Не находится ли теперешнее него­дование в связи с подмеченным ею утром прощальным поцелуем.

Дней через пять по приезде должна была состоять­ся свадьба Антуанетты. С обоюдного согласия было ре­шено провести это время исключительно в семейном кругу, не считая, конечно, кое-каких необходимых ви­зитов. Празднество открывалось в день свадьбы боль­шим балом у княгини, за которым следовал целый ряд вечеров, кавалькад и пикников, частью приготовленных Раулем, частью соседними помещиками. Пока время текло спокойно, весело, а княгиня оказывала все большее расположение Валерии, осыпала ее ласками и настолько явно старалась сблизить ее с Раулем, что ошибиться насчет ее дальнейших намерений было не трудно: подоб­ное отношение пробуждало в душе Антуанетты смутную тревогу, а у графа сожаление и злость. Накануне свадь­бы все собрались на террасе. Вошедшая княгиня взгля­нула на сияющего сына, сидевшего подле Валерии и помогавшего ей вязать букет.

—   Вот уже пятнадцать лет, друзья мои, не выез­жала я из замка, а нынешнюю зиму думаю провести в Пеште. Во-первых, чтобы быть ближе к сыну, кото­рый возвращается в полк, а затем... может быть, Рауль женится и мне выпадет второй раз счастье справить свадьбу.

—  Не слишком ли ты торопишься со своими плана­ми,— возразила Антуанетта.— Рауль будет совершен­нолетним еще только через три месяца, а потом мне ка­жется, что он еще слишком юн для женитьбы.

Рауль обернулся красный, как вишня. Глаза его бле­стели и губы нервно вздрагивали.

—   Кто это утверждает, что я слишком молод для женитьбы? Дорогая Антуанетта, Рудольф всего на че­тыре года старше меня, а вы его нашли достойным вас. Позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь, а мама как всегда права, находя, что мне пора пристроиться.

Возмущенное негодование юноши вызвало общий смех.

—  Успокойтесь, кузен, я ничего больше не говорю,— ответила Антуанетта.— Видя, что вы рассвирепели как лев, я беру свои слова обратно и объявляю вас вполне зрелым для брака. Кто бы мог подумать, тетя, что у нашего святого повсюду уши. А я думала, что он ни­чего не видит и не слышит...

—  Ничего, кроме Валерии,— докончила княгиня, с восторгом глядя на оживленное лицо сына.

Настал, наконец, торжественный день. С утра в зам­ке было радостное оживление. Прислуга суетливо бе­гала взад и вперед, развешивая гирлянды, флаги и шка­лишки; в садах готовили иллюминацию и фейерверк, огромная оранжерея, примыкавшая к приемным комна­там, преобразовалась в волшебный зимний сад, с до­рожками, усыпанными песком, с тенистыми уголками и зеленой чащей померанцевых деревьев. Но в комнатах, занимаемых невестой и ее подругой, еще царила без­молвная тишина. Антуанетта пожелала провести послед­ние часы девичества в одиночестве и покое до прибытия барышень, которые должны были ее одевать. Она по­молилась, а затем Валерия, отослав горничных, сама помогла ей одеться; она обула ее, причесала пышные волосы и накинула пеньюар, который она должна была сменить на роскошное, отделанное кружевами платье, разложенное на диване. Обе были молчаливы: невеста думала о предстоящей великой минуте, а Валерию вол­новали самые разнообразные чувства. Накануне брат передал ей портрет Самуила и письмо, в котором тот описывал все, что делал, о чем думал со времени ее отъезда; он добавлял, что отец фон-Роте был спешно вызван в Рим, где пробудет две-три недели, а ему оста­вил работу, но все же обещал, что его отсутствие не за­держит крещения.