Когда они вошли в комнату Валерии, та уже не спала и с грустной улыбкой протянула ей руку.
— Дорогая моя, в состоянии ли ты сейчас же пойти к постели Рауля? — спросила Антуанетта, целуя ее.— Он бедный не виноват в твоем горе, а ему так худо, что доктор лишь на тебя возлагает всю надежду. Озари его радостью, может быть последней, увидеть тебя- и услышать, что ты согласна быть его женой. Он так глубоко любит тебя, что это счастье вернет ему жизнь.
— Отчего же нет,— отвечала Валерия, опуская голову.— Это будет вполне последовательно, раз мне приходится вновь спасать честь моей семьи, хотя и иным образом. Если у меня хватило мужества подло изменить Самуилу, отчего у меня не станет силы солгать Раулю, сказав, что добровольно выхожу за него, если эта ложь может спасти его жизнь?
Она встала, вздыхая, и равнодушно предоставила Антуанетте заплести свои длинные волосы и привести в порядок туалет. Но уходя из комнаты, Валерия вздрогнула и остановилась.
— Погоди, я должна снять кольцо, которое мне дал Самуил.— Она сняла его, поцеловала и спрятала в медальон, который носила на шее.— Теперь,— добавила она горько улыбаясь,— моя рука готова принять кольцо князя.
В комнате больного царил полумрак, занавеси и и портьеры из розового штофа были спущены и лишь лампа, защищенная шелковыми ширмочками, слабо освещала просторную комнату и кровать, на которой неподвижно, с закрытыми глазами лежал Рауль. В изголовьи сидела сестра милосердия и, опустив голову, перебирала четки, а в стороне Рудольф разговаривал с доктором. Когда вошли Валерия и Антуанетта, граф подошел к сестре, молча крепко пожал ей руку и подвел ее к кровати; по данному знаку сестра милосердия вышла из комнаты.
При виде перемены, происшедшей в Рауле в течение этих нескольким дней, Валерия в испуге остановилась; он был похож на прекрасную алебастровую статую, его русые волосы, рассыпанные по подушке, точно ореолом окружали исхудавшее лицо, на котором застыло страдальческое выражение, а нежные белые руки, лежавшие поверх одеяла, были холодны и влажны. Искреннее сожаление и живое сострадание пробудились в добром сердце Валерии; забыв собственное горе, она села на край постели и наклонилась тревожно над тем, который должен был сделаться ее мужем, если будет спасен от смерти. Прошло минут десять, а Рауль лежал неподвижно, и если бы время от времени едва заметное дыхание не подымало грудь, то можно было подумать, что жизнь угасла в его изнуренном теле.
Беспокойство Валерии все более и более возрастало; сердце ее сильно билось при виде молодой погибающей жизни, которая не имела сил перенести страдания своей первой любви.
Но вот Рауль открыл глаза и равнодушно осмотрелся вокруг, но когда его взгляд остановился на лице Валерии, с участием склонившейся к нему, глаза его слегка ожили, и легкая улыбка скользнула по губам.
— Валерия, вы здесь? В первый раз вы пришли...— прошептал он и остановился, не будучи в силах договорить.
Видя, что волнение мешает Валерии отвечать, Рудольф наклонился к больному и сказал ему ласково:
— Сестра принесла тебе добрую весть, которая, мы надеемся, придаст тебе сил. Все препятствия, разделяющие вас, устранены, и ты можешь протянуть руку своей невесте.
Нервная дрожь пробежала по телу Рауля и большие, ввалившиеся от болезни глаза его впились в лицо молодой девушки с выражением беспредельной любви, страха и доверия.
— Это правда, вы любите меня? — робко спросил он.
— Да, правда, Рауль, я согласна быть вашей женой. Скажите, радует ли вас это?— проговорила тихо Валерия.
Луч счастья блеснул в глазах князя.
— Вы хотите знать, счастлив ли я? Ах, я боюсь верить такому неожиданному счастью.
Доктор поручил Рудольфу, насколько это возможно, продлить восторженное состояние больного; с этой целью княгиня вручила племяннику обручальные кольца, и граф вложил их в руку Валерии.
— Вот что убедит тебя, что твое счастье не сон! — сказал он с улыбкой.
Валерия наклонилась еще ближе к жениху и слезы брызнули у нее из глаз, когда она надела одно кольцо на палец Рауля, а другое на свой палец, с которого только сняла кольцо Самуила.
— Живи для тех, которые тебя любят,— присовокупила она дрожащим голосом.
Яркий румянец покрыл бледное лицо больного; он прижал к своим губам маленькую ручку Валерии и хотел приподняться.
— Не утомляйся! — поспешил сказать Рудольф, поправляя его подушки.
— Разве радость когда-нибудь изнуряет. Теперь, когда мы обручены, Валерия, не откажите мне в поцелуе. Тогда, вполне счастливый, я спокойно буду ждать, что пошлет мне бог — жизнь или смерть — и буду счастлив.
Валерия безропотно наклонилась и поцеловала его, но как этот спокойный братский поцелуй не походил на тот, которым они обменялись с Самуилом во время грозы. Но, конечно, Рауль не знал этого. От избытка счастья и слабости сил, он снова упал на подушки почти без чувств. Валерия вскрикнула в испуге, но князь тотчас открыл глаза.
— Это ничего, легкая слабость,— прошептал он, радостно улыбаясь,— только не отходи от меня.
И молодая девушка осталась возле него, не выпуская из своей руки его руку. Но вскоре глаза его закрылись, и он заснул, дыхание его было спокойно и правильно. Когда доктор Вальтер подошел к больному, смертельная бледность на лице Рауля сменилась легким румянцем, обильный пот выступил на лбу и на руках, пульс оживился и глубокий спокойный сон свидетельствовал о благотворной реакции.
— Он спасен, он будет жить! — заявил доктор, вздохнув спокойно.— Сон и спокойствие — вот все, что теперь ему нужно.
Валерия осторожно высвободила свою руку из руки спящего. Она встала и шатаясь направилась в соседнюю комнату, где княгиня со слезами радости протянула ей руки.
Масса пережитых за день ощущений и впечатлений давила ее, но при виде общей радости, вызванной крушением ее былого счастья, такая невыразимая горечь охватила душу Валерии, что она пошатнулась и как сноп упала на пол...
Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.
Чтобы убить время до возвращения Валерии, он деятельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему недостаточно хорошим для божества, которое должно было обитать в этом гнездышке.
Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Валерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В общем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделялась с полотна, как живая, и словно улыбалась художнику. Этот портрет должен был, со временем, висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв голову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.
Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как взяться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.
— Кто же это? — спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть.— Ведь я тебе запретил мне мешать.
Лакей назвал пришедших.
— Они так настоятельно требовали, чтобы о них доложили, и я не смел им отказать,— добавил он в оправдание.
— Хорошо, проводи их в кабинет.
Когда, несколько минут спустя, он вышел к посетителям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он увидел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных религиозным фанатизмом, и двух своих старых родственников, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.